Олег Ермаков - Радуга и Вереск

— Господь наш каратель! — заговорила Валя, покачиваясь. — И не пощадит тебя око Мое, и не помилую… По путям твоим воздам тебе, и мерзости твои с тобою будут… и узнаете, что Я Господь каратель. Вот день! Вот пришла напасть!.. Восстает сила… ничего не останется от них, и от богатства их, и от шума их, и от пышности их. Пришло время, наступил день, купивший, не радуйся, и продавший, не плачь… Затрубят в трубу!..

— И все накроется медным тазом, — закончил Вася. — А я хочу спросить: так кто есть такой ваш этот боженька: Каратель или Любовь?

— Он может и любовью покарать, — ответила ему Валя. — Да, да, Серебряная? А? А? Ну, невеста, скажи нам.

Она тронула за плечо Веронику.

— Кто тебе сказал… — начала Вероника, но осеклась.

— А мои соображения просты, — продолжал Вася. — Легко сообразить-то. Что за мир этот фокусник сотворил? Мир, полный дерьма, а не любви никакой. Вот. И это дерьмо располосовано на границы. И одни мешают дерьмо с кровью — и получают денежки. Не то ли на войне? А другие с корочкой хлебной во рту, чмокают, как детки. И по щелчку за хвостом своим гоняются. Дурка этот мир и есть. Что же тут хорошего? Зачем он такую игру-то сбацал? Тоже мне, геймер. Разве он не мог предвидеть, ну, этого… грехопадения там? Мог, а ради прикола игру-то программировал, стучал клавишами своего суперкомпьютера, хохоча, наверное, в особо крутых местах, ну там первый секс Адама с Евой, у которых, как у советских, секса и не было, потом распятие сына, распятие всяких спартаков пачками, пирамиды из голов Чингисхана, и дальше понеслась косая: атомная бомба в Нагасаки, газовые камеры Гитлера, ямы, полные трупов всяких там еврейчиков, славянчиков, цыганчиков, триллер под названием «Стальные челюсти» — ну наше, отечественное, тридцать седьмого года выпуска, самое душевное: челюсти, жрущие народ вместе с колючей проволокой и потрохами. Дальше еще веселее: славянчики, ну внучата ихние, выбриваются и — о-па! — марш-марш левой! Марш-марш правой!.. Тра-ля-ля-ля-ля-ля… толпа цвета хаки! И у всех — собачьи хвосты.

Валя вдруг тихонько начала подвывать.

— Вася! — воскликнул с чувством Косточкин. — Не нагнетай, а?

— Не я, друг Никкор, нагнетаю, не я.

— Так это и есть — свобода выбора, — сказала Вероника.

— Да, — подхватил Косточкин, — ты что, хотел бы получить в этой игре другую роль? И вообще чтобы все было по ранжиру, как в той же армии? Добрые — в этой казарме. Более добрые — в другой. Сверхдобрые — в третьей…

— Или в шестой, — добавила Вероника. — Мне сразу вспомнилась одна игра, где ничего не происходит в общем-то. Просто все живут в очень красивых экопоселениях. Очень красиво… и скучно.

Вася вдруг захихикал.

— Ну а рай там обещали в рекламной паузе — не такой ли, блин?

И Валя перестала скулить и начала снова напевать:

— «Вы, народ Божий, православный… Вы по-матерному не бранитесь… Вы за матерное слово все пропали… Мать Пресвятую Богородицу прогневили…»

— Вот еще православные, мол, самые-самые христиане. И тэ дэ. Ну вот вся эта хрень, что вещают жирные батюшки. Это тоже — хвост. Церкви в золоте, попы в салонах крутых тачек, а по деревням старухи да старики пропадают, бывшие хлеборобы, ну те, что в битвах за урожай надорвались. Святая Русь! — Вася залился смехом. — Да где она? Ну где? Здесь, у вас, что ли? В этой дыре? Ты ее увидел, Никкор? Увидел? А? А? Скажи.

— Вася, ты просто насмотрелся каких-то игр…

— Нет, пусть игр, пусть, так ты ее увидел хотя бы краешком? Игру такую: «Свята-а-я Русь». Есть такая игра хотя бы? Ты же фотограф, всюду нос суешь, ну? Чего видел в этой самой западной точке нашего Египта? В этой витрине на Запад? Я на скорый глаз уже разглядел охренительно убитые дороги, обшарпанные стены, какие-то лачужки. Витрина, Никкор, не здесь. И не в Вологде, например. А на Плесе и в других там местечках, где у них имения. Вот там и витрина. А здесь и в Вологде — трущоба. В которой все заняты суперинтеллектуальной игрой: поймай свой хвост. Ты случайно не тем же здесь занимался? Под звон колоколов? — И Вася дробненько заразительно засмеялся.

Зазвучал позывной Эшкрофта. Косточкин посмотрел на дисплей. Это была Марина. Он поднял руку, призывая Васю к молчанию, и ответил. Марина не вытерпела и позвонила, чтобы узнать, где он обретается — уже давным-давно пьет ирландское с друзьями в «Конор Мак Несса» на Профсоюзной? Косточкин с удивлением слушал ее голос. Это был какой-то голос с другой планеты. Он ответил, что нет, все еще в Смоленске и позже перезвонит, сейчас некогда. Марина удивилась: что у него за дела в такой час и вообще — почему он еще там? Косточкин снова повторил свою мантру и отключился… наверное, слишком поспешно…

— Марлинка? — бесцеремонно спросил Вася.

— Ммм, — неопределенно протянул Косточкин.

— Беспокоится? — продолжал Вася. — Хх-хы-хи-хи-хи-хи… Не передумал ли ты жениться.

Косточкин послал Васе угрожающий взгляд в зеркало. Но тот и не заметил.

— Не решил ли бросить все к чертям и забуриться в провинцию? — говорил неугомонный Вася. — А чё? Крутой поворот игры, до такого эти креаклы не додумывались. Наверное, и главный креакл почешет репу под нимбом. Были же эти хождения в народ, как там, «Народ и воля»? Хождение Никкора в народ. Много ты тут нафоткал? А действительно, вместо того чтоб за хвостами гоняться, лучше бы поехали в провинцию, как раньше осваивать целину ездили. Где вы, с кем вы, мастера и подмастерья культуры? Науки и техники?.. Фиг! Один брех! То бишь — брехня. Этот поезд в огне, а провинция — как обычно, в говне. Простите за грубое. Но надо еще добавить звон — колоколов и монет, это и будет роликом нашей державы. Да и любой другой, по большому счету. Только с лучшим асфальтовым покрытием дорог в провинции. Ведь зверь государства всюду един: чудище обло, стозевно и стозвонно.

— Озорно, огромно, стозевно и лаяй, — машинально поправила Вероника.

— А, да, спасибо! Про лай я упустил. А это в тему. Во-от… И за мной это чудище гонится. А поп его погоняет. Или сам господь бог? Ну геймер, у которого я вышел из-под контроля. Воспользовался якобы свободой, про которую вы тут мне втирали…

— Пожалуй, — сказала Вероника, — причалим сюда.

И автомобиль начал сворачивать к кафе на окраине города или уже даже где-то в пригороде, как вдруг заиграла моцартовская флейта у Вероники. Подруливая к кафе, она взяла трубку. Ответила.

— Да?

Больше она ничего не говорила, не произнесла ни слова. Молча слушала. Косточкин посматривал искоса и незаметно на девушку. Лицо ее было бледным, глаза большими и черными. Из трубки доносился мужской голос. Косточкин пытался расслышать его, угадать, кто это и зачем он звонит. Наконец голос пресекся. Вероника растерянно посмотрела на Косточкина, убирая трубку, и, не выдержав, сказала: