Олег Ермаков - Радуга и Вереск

А Косточкин стоял истуканом, смотрел в туман, осиянный очами крылатых животных или этим… Орфеем, потерявшим Эвридику. Только не он, а она оглянулась, потому что ее окликнули.

Утром позвонили. Заспанный Косточкин взглянул на дисплей. Звонил заказчик. Вадим.

— Слушайте внимательно, — меланхолично говорил он, что совершенно не вязалось с ранним часом. — Трехдневное пребывание в Смоленске будет оплачено по договору. Это не вопрос. И все. Более в ваших талантах никто не нуждается. Не советую донимать никого звонками, это бесполезно и небезопасно. Советую заканчивать путешествие, отснятый материал стереть и тихо-мирно заниматься своим делом. Каждому — свое.

Пауза.

— Я говорю ясно? Меня хорошо слышно? Алло?

— Да, — ответил Косточкин.

— На этом — все.

И он отключился. А Косточкин пялился на дисплей, пялился…

Больше он не спал. Хотел принять душ, но побоялся, что в это время позвонит Вероника. И просто умылся, побрился. Натер щеки испанским одеколоном. Ходил из угла в угол, ждал, ждал. Вспоминал вчерашний день, как вспышку на солнце. Вспоминал Васю с Валей и вдруг ловил себя на мысли, что… завидует им, да, завидует. И он хотел бы куда-то рвануть — прочь, за солнцем, на поиски любой страны, любой легенды, лишь бы с Вероникой. Вот Вася не стал бы чиниться на его месте, а просто и позвал бы ее, в нем была смелость придурка. Как же хорошо быть придурком, идиотом, дебилом. В дурачестве есть необходимый градус для… для обезболивания, смелости, свободы, счастья.

Комната благоухала испанской корой. Как было бы хорошо очутиться в узких каменных улочках Толедо вдвоем, вдвоем, вдвоем… Да где угодно.

Но… неужели Вероника не позвонит?

И… неужто она все рассказала этому Вадиму?

А кто еще ему мог рассказать? Спецслужбы? А что, в банках есть свои оперативники и так далее… Вдруг он уже прислал их сюда. Что тут ехать на крутой тачке? Четыре часа. Может, сам Вадим уже здесь. И он выбил из хрупкой девушки признания.

Косточкину было жарко. Он пил воду из графина. И чувствовал себя героем лихо закрученной истории. Или жертвой этой истории. Что он мог предпринять? Как переломить… ключ… ключ судьбы… зачем же ключ ломать? Да это снова Летовым нанесло. Границы ключ переломлен… Чушь какая-то. Ключ еще цел. Ничего не переломлено.

Уже было одиннадцать часов, когда Косточкин решился набрать номер Вероники.

Никто не ответил.

Он снова набрал.

Звонок сбросили.

И тут-то он и услышал как будто хруст, и треск, и дребезг, и грохот сломленного ключа, города, всего мира.

Что было делать? Тут же уезжать? Да, к чертям собачьим отсюда, из этой дыры!.. Косточкин начал было собираться, но вдруг вспомнил, что именно этого и требовал меланхолично жених.

Так нет же! Шиш. Он не уедет… Пойдет… ловить линию… линию Вероники. Вдруг… вдруг она приведет куда нужно? И это будет ответом на вопрос: что, что, что же ему делать?

Теперь уже он принял душ. Оделся. Снова продлил номер на сутки. И вышел на улицу, глотнул сырого февральского воздуха. Да это не принесло облегчения. Пытаясь сосредоточиться, Косточкин двинулся по улице. Так, так, лови линию. Границы ключ… переломлен пополам… Пополам. А Вася Фуджи уже на своей линии был далеко где-то, далеко на пути к западу востока. И Косточкин вдруг с яростью думал, что и он всей душой ненавидит царей, полицию, судей, капиталистов, банкиров, особенно банкиров, о да, банкиров. Он бы написал пост против банкиров, и пусть его судят за экстремизм. Пусть упекут в Кащенку или куда там. И тогда он пустится по стране в больничной пижаме на поиски земли обетованной, Руси Святой, где нет банкиров. Жаль, что он не авиастроитель, как тот шизик с Соборной горы, а то построил бы высокоплан «Росинант» и полетел, как Дубровский. Как тот мужик из «Рублева». Полетел бы, фотографируя сверху все, как кажется, а не так, как оно есть, потому что вынести документальность этой жизни просто невозможно. Нищету и мрак да покроет красота воображения. Не в этом ли принцип этих чудаковатых толедцев? Хорошо бы встретить самого президента этого клуба и спросить. И Косточкин решил пойти в хрущевку на краю оврага с видом на Веселуху и собор с другой стороны.

Но днем Охлопьев преподавал, и Косточкин лишь слышал сопение Санчо за дверью.

Обедал он в каком-то кафе в захламленном дворе среди убогих пятиэтажек, текилы там не было, и пришлось заказать водки. Пил и не пьянел.

Потом бродил по туманным улицам, заворачивая иногда в какие-то пирожковые и прочие забегаловки, продлевая уже эту спиртуозную линию водкой, горькой водкой с крабовыми палочками, хоть и звучит это скверно… Да. Но что поделать?

Что поделать?

Хотел пойти в собор, но понял, что не надо. И все-таки пошел. Зачем? А вдруг, вдруг там он и увидит. Кого? Ну… хотя бы Валю. Валю. С ее песнями-молитвами. Какое восхитительное у нее имя. Валя. Как волна какая-то теплая и чудная. Валя. Или хотя бы встретит другую блаженную. Ведь они на Руси были в почете. К ним прислушивались.

А ведь и это была какая-то такая мелодия… ну, тоже линия… То есть — идиотизма. Х-ха. А они спрашивают, зачем народ пьет. Вот затем. Ага. Не плачь, Маша, я здесь… На Росинанте воображения, так сказать. Но ведь все взаправду? Да? А то как же. Все.

Он вошел во двор собора. Здесь никого не было, кроме голубей.

«Что, унесли ту бабу?» — мысленно спросил их Косточкин, подмигивая. И подумал, что может получить и такой ответ: «И твою тоже». Но голуби молчали, ходили, переваливаясь, что-то склевывали.

Косточкин обошел вокруг собора и даже побывал на смотровой площадке. Но и там никого не обнаружил. А ждал: вдруг из этих домов на горе выйдет Адамовна? Женщина с чудесным лицом или даже уже ликом? От нее исходило какое-то успокоение, вот что. А именно этого жаждал Косточкин. Водка успокоения пока не приносила. И ему хотелось плакать. И даже выть по-собачьи. Его одолевала ностальгия по Веронике. Только он обрел эту родину, как сразу и утратил. Разве это справедливо? Гуманно, а? А?

Косточкин вдруг понял, что задает вопросы уже небесам.

Или Дубровскому на Росинанте?

«Ангел Дубровский, спаси», — пролепетал Косточкин.

И это была первая в его жизни молитва, ну или просьба к небесам.

Но пока там никого не было или иногда где-то в стороне, над чашей оврагов, забитых разношерстными лачугами и диковинными кирпичными коттеджами, пролетали какие-то черненькие птички — то ли галки, то ли стрижи… Хотя нет, стрижам еще было рано.

Отсюда он видел красную церковь, за нею серел дом Охлопьева, замыкала чашу стена с башнями… И вон та… Нет, другая, да, — круглая башня Веселуха. Башня, где Косточкин был счастлив. А потом его счастье украл банкир. Или… купил?

Купил?!

Косточкин заскрежетал зубами.