Олег Ермаков - Радуга и Вереск

Во дворе пахло свежим хлебом, его выпекали справа, в небольшом кирпичном домике. У Косточкина потекли слюнки. Он подумал, что надо побыстрее пройти двор, выйти на ту широкую улицу и бежать по ней до первого кафе.

Навстречу ему шла девушка или женщина, простоволосая, в длинной черной куртке, из-под которой выглядывали трико с лампасами, рваные кроссовки. Платок она несла в руке.

— Господи помилуй, — сказала она, с улыбкой взглядывая на нахохлившегося посинелого Косточкина. — Идите грейтесь в Дом.

Повернувшись, указала на собор.

— Там так жарко! — И с этими словами она взмахнула платком.

— Да, пожалуй, — пробормотал Косточкин, косясь на ее распущенные волосы и какое-то потасканное, но явно красивое лицо.

— Пожалуй! — воскликнула она и засмеялась. — Вот и пожалуй! Ну? — Она тянула руку.

Косточкин полез в карман и опустил в ее узкую ладонь десятку.

— Дай тебе здравия Богородица. Приходи завтра. А еще что-нибудь увидишь. Где твой фотик? У тебя же был фотик? Я видела. Я в детстве тоже рисовать любила. Рисовала облака, собачек, корову Дашку. В студиях, это самое, занималась.

— Ну а что же забросила? — спросил Косточкин.

Девушка вдруг изменилась в лице и быстро набросила платок на густые каштановые волосы. По двору шел священник в рясе, с крестом, бородатый, в малиновом головном уборе. Она тут же кинулась к нему.

— Отец!.. Отец!..

Потянулась губами к его руке. Тот позволил поцеловать с некоторой брезгливостью и перекрестил ее.

Она засмеялась ему в спину, озираясь на Косточкина. Кулаком зажимала себе рот.

— У-а-ха-ха… Много их в рясах, — заговорила негромко, слегка приплясывая, — прикрываются… А завтра все будут голыми. — И она начала напевать: «Мати Мария, где ты спала, ночевала? — Во Божьей церкви, во соборе, У Христа Бога на престоле»…

— Почему? — спросил Косточкин, понимая, что не следует этого делать, ну в самом-то деле, чего толковать с нищенкой, да еще, по всему судя, придурковатой?

Она вытаращила на него карие с крапинками глаза. Нет, она явно была глупой. Косточкин пошел было прочь.

— А куда же ты? — спросила она.

— Пойду, до свидания.

— Свидание-то завтра и выйдет у всех, — сказала она и хлопнула в ладони. — Так приходи с фотиком!

— Тебя фотографировать? — решил пошутить Косточкин, уходя.

— Всех! И больших начальников! И всех, всех. Завтра будет им баня! У-а-ха-ха! Приходи, сам увидишь! Удивишься! И тогда больше денюжку дашь. А еще Мартыновну сфоткаешь. Она обещает завтра, обещает, самое, ё-моё, улететь со своими птичками прикормленными. Вот зачем она их кормила-то! Ну умора! Умора и будет, приходи!

Косточкин быстро пересек соборный двор, стараясь не оглядываться, но, поворачивая к главным воротам, все-таки покосился — и увидел темную фигурку в тех воротах, в которые он сюда вошел, мгновенно пожалев, что нет фотика -то, хороший был бы кадр, — она там стояла как будто на краю неведомого сизого океана. За нею свинцовел мир оврагов.

Косточкин быстро прошел дальше, миновал арку прямо в одной из церквей соборного комплекса и оказался над мглистой зимней туманной улицей. Глянул влево — улица уходила вверх, к центру, повернул голову в другую сторону и у каменной длинной лестницы собора увидел пожилую женщину в кирпичного цвета платке, синем пальто. Вокруг нее ходили голуби, один сидел на плече, другой на голове.

Косточкин повернул налево и через пятнадцать примерно минут сидел в кафе, уплетал горячее пюре с подливой, пил крепкий кофе с небольшими пирожками и поглядывал на экран телевизора.

В местных новостях сообщали, что завтра в собор возвращается главная реликвия города — да и реликвия целой страны — Одигитрия, икона конца шестнадцатого века, которую реставрировали два года в Москве. Икону написали по велению Годунова, передали в дар городу в год окончания строительства крепости и поместили над главными воротами. Во время штурма крепости польскими войсками башня была повреждена, но не икона, она оставалась на своем месте. Потом эту икону возили с собою войска в войну с Наполеоном, Кутузов перед нею на Бородинском поле молился.

Косточкин припомнил мутные речи той нищенки… Откуда они вообще берутся? Ладно немощные, но эта молодая, хотя и потасканная. А… взлететь собирается пожилая в кирпичного цвета платке. Запиликала симфония Эшкрофта, Косточкин быстро допил кофе и вынул трубку. Алиса.

— Костя, салют! Я сейчас оторвала у букиниста книженцию!

— Привет. Да? И что это?

— Второй том Ханс-Михаэля Кецпе!..

— «Знаменитые фотографии»?

— Да! Прикинь!

— Ну…

— Чего?

— Не знаю… Он там все своих немцев протаскивает… Наших фотографов как будто не было и в помине.

— Ой, ну какие наши?

— Прокудин-Горский, к примеру. Потом Максим Дмитриев, крестьянин…

— Ты чего, Кость? Анаши объелся смоленской? Прокудин же тебе никогда самому не нравился. Мол, ну, химичил с цветной фотографией, а снимал, как для судебно-медицинской экспертизы. Твои слова?

— Еще был Родченко… Он хоть во втором томе-то есть?

— Да нету тут никакого Родченки! Русско-советское фото как советско-русский рок. Тут одни мэтры. Корифеи, блин, да. Приходи, сам посмотри.

— Куда?

— Ну ко мне… или где ты хочешь? Давай я к тебе на Керамический заеду? Только завтра, как Галчонка в школу отправлю.

— Алис, я завтра, наверное, еще буду здесь.

— …Не врубилась. Где «здесь»? Ты хочешь сказать, что еще там?

— Ну да, там, то есть здесь. Иногда там, иногда здесь.

— Потрясно! Атас. Подвернулась халява?

Косточкин рассказал ей о последних событиях и добавил, что, пожалуй, и еще задержится хотя бы до завтрашнего вечера, утром обещают привезти икону, про которую Лев Толстой писал в «Войне и мире», надо на всякий случай сфотографировать момент, кто знает, может, со временем цена этого момента возрастет, как это было с первым снимком Ньепса «Вид из окна мастерской», все-таки четыреста лет никто не видел истинного обличия персонажей…

— Каких персонажей? — не поняла Алиса и закашлялась.

— Ну иконы.

— Оу, ну и дела. Ты, видно, все же хорошо трахнулся… ха-ха, нет, в смысле, ударился головушкой. Или тебя-таки пробила ахинея твоей Маринки? Вода, говорят, и атеиста точит.

— Нет, мне просто стало интересно самому посмотреть, что же это такое. Ну и день-два плюс-минус. Да и надо еще нанести визит вежливости художнику.

— Тому, кто рисовал этих персон на иконе?

— Алиса, те художники померли четыреста лет уже назад примерно. Я о том старпере, что нашел меня в башне. Ухнулся я, как в дыру черную… но с проблесками комет. Никогда не вырубался напрочь. А тут — открываю глаза: этот старикан, врач, фельдшер. Помаялся немного в больнице, ну буквально сутки. Да и шапку в зубы. Вроде ничего. Так только… иногда как будто…