Олег Ермаков - Песнь тунгуса

Потом я увидел по телевизору этого композитора Тихона Хренникова — и узнал нос Бориса Сергеевича и вообще то же выражение лица.

Но вот с матерью Есенина вышла неувязка. У нее не было сестры. Братья — да. А сестры не было. И тут, я думаю, дело в том, что Варвара Сергеевна посчитала сестер сестрами по-деревенски. Может, это была двоюродная или троюродная сестра. А так — к чему им врать? Как-то не с руки, люди основательные. Мне-то что пыль в глаза пускать? Зачем? Я не редактор альманаха или журнала, да и он никуда свои стишки не отправлял, памятуя завет Есенина, но справиться совсем с рифмоплетством не мог, это ведь как родник, рано или поздно прорвется, ну он и блуждал в стихах на свой страх и риск. Так, иногда кому и продекламирует, на охоте или вот в светелке прибившейся семейке геологов.

Нет у меня причин этим людям не верить.

И я сказал, протягивая руку Шустову:

— Вот тебе рукопожатие Есенина через полвека. Вдруг пригодится.

Тот ответил с энтузиазмом крепким пожатием.

Уложив две черные и три пшеничные еще теплые буханки в рюкзак, Шустов отправился назад. Ему еще надо было зайти в контору и взять письма у Любы.

Потом я увидел его разговаривающим с Прасоловым. Лесничий что-то объяснял. Переговорив с лесничим, Шустов пошел с рюкзаком за плечами к мостику через речку. Я вышел посмотреть. Лесник уже был на другом берегу. Он споро шагал по тропе среди деревьев вдоль серого слегка туманящегося моря к своей горе Бедного Света, плавно понижающейся и переходящей в мыс. Там, на горе в зимовьюшке его ждала девушка с рыжими волосами и зелеными глазами.

Не знаю, понимает ли этот парень, что вот так просто свершаются наверняка лучшие дни его жизни.

Мужики привезли на Покосы сенокосилку. А кони не пошли. Орнитолог Славников сел верхом, но конь так взбрыкнул, что орнитолог через голову полетел.

Через день у них лошадь порвала вену. Срочно вызвали ветеринара. Прилетел вертолет. Косцы в панике. Все пластают травы вручную. Два дня косил и я. Как на грех, разыгрались грозы. Льют ливни. Медведь повадился, видно, молодой, занявший территорию вместо убитой медведицы, ворует продукты, порвал брезент. Кажется, этот же медведь погромил летнюю кухню на Северном кордоне.

Люди из научного отдела собирались в полевые, но у них штормом лодку унесло. Ругаются.

Заместитель директора по науке Дмитриев ждет не дождется комиссии из Главохоты после пожара. У него свои виды на директорское кресло. Он рассылает жалобы во все инстанции — пошел ва-банк. Нам эта ситуация тоже интересна. Наш кандидат в директоры — Прасолов. Сейчас главного лесничего Казинцева понизили в должности с формулировкой «за непредотвращение пожара», а вместо него, правда еще только исполняющим обязанности главного лесничего, назначили Прасолова. Тут уже один шаг до директорской должности. Его замом станет Могилевцев. И так бескровно и относительно тихо может произойти байкальская революция. Впрочем, кровь-то пролилась: человеческая и звериная. Но Мальчакитов выжил. И нам надо его вызволить. Но как?

Дмитриев — давний недруг директора. Он готовится основательно к перевороту. Во-первых, сплотил вокруг себя сторонников, среди которых парторг, работники метеостанции, лесничий Андрейченко, начальник аэропорта Светайла и ее муж, хотя Светайла женщина своевольная и готовая сама стать каким-то негласным директором здесь. Не уступает ей и научный сотрудник Дмитриха, как ее все называют, то есть супруга Дмитриева.

Сильные грозы, небо аж белое, кипит в ярости. Дождь лупит по крышам поселка, никто носу не высовывает. Какая тут косьба. Над морем низкие тучи, как эсминцы: идут, идут флотилией на заповедный берег. Боятся пожаров. Связь с Бедным Светом держат. Оттуда рапортуют, что дыма не видно. Молнии бьют в соседнюю сопку, наверное, там залегают металлические руды или склоны пронизаны подземными ручьями. Это место называют гнездом молний. Ребята, наверное, натерпелись страху.

Наконец с почтой прибыла увесистая книга. Исландские саги. Как назло, движок электростанции вышел из строя. Стараюсь побыстрее заканчивать дела в пекарне и возвращаться домой, растягиваться на топчане из кедровых плах, и засветло читать.

Читаю. Предстает мир суровый и яркий, хотя многоцветным его не назовешь. Первая сага о Гисли, сыне Кислого. Этот Гисли убил человека и был объявлен на тинге, о котором уже разведал Прасолов, вне закона. То есть его могли прикончить в любой момент недруги. И он тринадцать лет скрывался по фьордам…

Через три дня к нам пожаловали на чай Юрченков, Прасолов с Катей, а Игорь Яковлевич Могилевцев прийти не смог, он отчалил на другой уже лодке в полевые. Во время чаепития — коржи, испеченные Любой, брусничное варенье, — я и поведал друзьям о своих исландских изысканиях. В общем, коротко говоря, саги эти сурово живописуют череду взаимных претензий и убийств.

— А, таков исландский анархизм на поверку! — восклицает Прасолов и довольно потирает руки с длинными пальцами.

— Да, увы, — отвечаю, прихлебывая чай.

— Ну, просто все творцы одинаковы, да? — говорит Гена Юрченков.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает тут же Прасолов.

— Взять хотя бы твоего Достоевского. Захватывающая вещь — «Преступление и наказание». Название говорит само за себя, да? Вот и весь ответ. Творцы этих саг тоже знали рецепт хорошего произведения. На этом и сосредоточивали внимание.

— А из-за чего они убивали-то друг дружку? — спрашивает щекастая Катя, блестя карими глазами.

Хорошее у нее лицо. Светлые блики всегда на лбу, на щеках. Все ее лицо и бликует, как странный маяк.

— Ну, — говорю я, — например, убийство в первой саге произошло из-за женских речей.

— Это точно исландские саги или наш «Домострой»? — тут же подает реплику ироничная Люба в своем неизменном сиреневом стареньком мягком и когда-то пушистом свитерке. Серьги с бирюзой ей идут, перекликаясь и с цветом свитера, а главное с цветом глаз. Люба наполовину хохлушка. Есть в ней какая-то южная плавность и в то же время резкость, порой лихорадочность. Люба легко может воспламенить мужской взгляд, я это знаю и по себе, и вижу по другим. Вот Юрченков уже косится на нее с томительной улыбкой.

— Просто всюду женщина — основная причина разногласий, — отвечаю. — И не только, так сказать, она сама, но зачастую просто ее качества. То, что китайцы именовали водой и луной.

— Вот он неприкрытый мужской шовинизм. Точнее — прикрытый фиговым листочком саг ли, древнекитайской философии, — говорит Люба, подмигивая Кате.

Звучит это весьма рискованно, и я внимательно взглядываю на Любу.

— Мне кажется, что заповедник будущего, о котором мне уже прожужжал все уши мой исполняющий обязанности, это натуральный монастырь. И я удивляюсь, что никто не хочет сказать об этом прямо, — говорит с увлечением Катя.