Олег Ермаков - Песнь тунгуса

— Ах, да, — отзывается Юрченков. — Что о нем слышно новенького?

— Ему успешно вставили титановую пластину вместо раздробленной лобной кости, — говорит Люба. — Пулю извлекли. И скоро снова доставят в кутузку.

— Чья пуля-то? Ментов или Андрейченко?

— Неизвестно.

— Мы не забыли, — говорит Прасолов. — Соображения есть.

— Так поделись ими.

— Мне кажется, это преждевременно, — отвечает Прасолов с непередаваемым административным видом.

Нет, в нем есть административный ресурс! Он, конечно, прирожденный директор будущего заповедника. До того как его назначили и. о., он был менее официален и более доступен. Я в общем-то немного опасался, придет ли он на чаепитие. И не повернется ли дело так, что он вдруг войдет во вкус должности главного лесничего и, боясь ее потерять, просто оставит нас с носом?

— Да брось, Сережа, тут все свои, — с убедительной ласковостью просит Люба.

И Прасолов сдается, поправляет очки, кашляет в кулак.

— Ну хорошо, — начинает он, снова напуская на себя важный вид, сплетая пальцы, выставляя оба указательных вперед и сосредоточенно глядя на них. — Во всей этой истории странно именно исчезновение канистры у Шустова и обнаружение ее на пожарище. Это уже похоже на поджог. Да. Мальчакитов мог по неосторожности, убираясь в «Орбите», бросить окурок, это так. Но вот как раз канистра и свидетельствует о том, что пожар случился не по вине Мальчакитова. Явный поджог. Кто? Зачем? Мальчакитов?

— В Мише ни капли мстительности или злобы, — подает голос Люба.

— Кузьмич? — продолжает Прасолов. — Точнее его сварочный аппарат? Но по времени не подходит, загорелось значительно позже окончания сварочных работ. Кто остается?

— Шустов, — напоминает Катя.

— Да, это из его дома исчезла канистра, которая и обнаружилась на пожарище. Но он же сам об этом и сказал. Таким образом, Шустов отпадает. Канистру у него попросту говоря сперли. И бросили с намерением: чтобы обнаружилась. Кто? Одно из двух. Либо тот, кто против Шустова, либо…

— Против администрации, — говорит Катя.

— Да тот же Дмитриев, — вставляет Люба. — Не сам, а через кого-то. Подручных у него хватает. И я уверена, что это Светайла! Шустова она хотела подставить, чтобы освободить дом для своей Лизки. Заодно пособить Дмитриеву…

Где-то возле дома голоса, мужской и девичий. Кто-то вбегает в дом. Это наша раскрасневшаяся Ксюшка с косичками в спортивном костюме.

— Па, ма! Там дядя Федя пришел! С Покосов.

Люба встает, чтобы выйти, но дядя Федя, сиречь Андрейченко, немного нескладный, в клетчатой пропотелой рубахе, загорелый, с какой-то свирепостью в серых глазах, входит сам. Его сросшиеся брови приподнимаются при виде нашего скромного застолья. Хрящеватый нос усиленно втягивает воздух…

— А, у вас тут… вечеринка, соответствующе.

— Чаек попиваем! — несколько поспешно отвечает Прасолов.

Андрейченко, взглянув на него, делает такое движение, как будто отдавая честь старшему по званию, — почти прикладывает два корявых толстых пальца к козырьку своей капитанки и говорит:

— У вас зарод загорелся, рано вы заметали. Я так и знал. Сразу подумал, рано они. И тут сунул руку — точно, полыхать начинает.

Люба всплескивает руками.

— Ну вот же беда! Опять пожар!..

Андрейченко ухмыляется.

— Да это еще не пожар, соответствующе. Но если не раскидать, сено сгорит все. Вы поторопитесь…

И он снова как бы козырнул, повернулся и вышел. Люба пошла за ним, благодаря и запоздало приглашая к столу на чай с вареньем, разумеется, в полной уверенности, что тот откажется, а лесничий взял и вернулся. Я посмотрел на Любу. Ну что, дождалась?.. За столом повисло молчание. Андрейченко умылся в кухне, повесил капитанку на гвоздь в стене и, приглаживая волосы, прошел к столу. От него пахло потом и дымом. Люба ставила перед ним блюдце, чашку, накладывала в блюдце варенье. Неловкая пауза вскоре была нарушена разговором о сене, о медведе-бедокуре. Обсуждали, когда лучше отправиться на Покосы.

Андрейченко с интересом оглядывал всех.

— Так у вас здесь посиделки? Заседание, соответствующе, клуба веселых и находчивых?.. Какой же вопрос на повестке?

— Полет Джанибекова и Савиных в космос, — отвечает Юрченков невозмутимо. — Точнее, героически наплевательское отношение космонавтов, а главное их руководства к числу тринадцать.

Андрейченко ощеривается в улыбке.

— Это в каком же смысле?

— В прямом, — все так же бесстрастно отвечает Юрченков.

Он умеет так-то разговаривать, в нем есть скандинавская прохладца.

— Аппарат Т-13, — продолжает он.

— Ааа, — откликается Андрейченко, кивая, — вот оно что, вот как, соответствующе… И что?

— И ничего, — отвечает, разводя руками Юрченков, — совсем ничего. Все в порядке на орбите. Чего и я нам всем желаю.

С этими словами он встает и начинает со всеми прощаться. Андрейченко чувствует здесь какую-то насмешку. Он провожает взглядом Юрченкова и не находит, что сказать…

Разговор надо как-то поддерживать, и я говорю, что судьба может постучаться и не через какое-то число, а — повиснуть на шее шарфиком. Все смотрят на меня с любопытством. И я решаю рассказать им историю, приключившуюся с одним моим приятелем из города У.

Итак, жил в городе У один человек… Звучит прямо-таки по-библейски, если верить Бунину, у него в каком-то рассказе упоминается человек из земли Уц, Иов. Сам я до Библии никак пока не дотянусь, ее по межбиблиотечному коллектору не выпишешь. А есть ли у кого в поселке Библия, не знаю. Может, и нет. «Капитал» у одного бича видел на тумбочке. Так он интересную мысль вывел из этой-то библии пролетарской: воровать надо по-научному.

Приятель, с которым я в молодые годы тянул электролинии по Тункинскому району, стройный, тонколицый, отличный плясун, быстро взялся за ум и, бросив электролинии и гулянки молодецкие наши, окончил Политех, поступил на завод мастером, потом стал инженером, затем — главным инженером, купил машину, построил дачу, получил двухкомнатную квартиру, его повысили до заместителя директора, и он поменял квартиру на лучшую, а заодно, вышло так, и жену, с которой жил еще со студенческих времен, — на другую, молодую, яркую. Прежняя-то как-то незаметно поблекла, а тут рядом и полыхнула новая-то. Тем более что на этом предприятии был избыток девушек и женщин. Разошлись. И живут они припеваючи. В отпуск ездят в Крым. Дети новые. Все новое. Дом полная чаша. Цветной телевизор. Два, как говорил персонаж фильма.

И вот под Новый год раздается в их дверь звонок. Приятель смотрит один из цветных телевизоров в зале, предвкушая скорое застолье по-семейному, без гостей.

Новая яркая жена идет открывать.

Открывает.

На пороге мужчина средних лет, приятной наружности, в расстегнутом пальто, с цветастым пушистым шарфом на шее… «Мохеровым», — машинально отметила женщина. И этот мужчина показался ей почему-то неприятным, было что-то в нем такое, то ли в лице, то ли в распахнутом пальто, то ли в голосе.