Олег Ермаков - Песнь тунгуса

— Ты чего? — вдруг громко спросил Семенов, глядя на него в упор с недоумением и опасливо косясь на иностранцев.

И этот вопрос был как будто тоже словами этой песенки. Да и все другие вопросы, тысячи слов, которые Мишка слышал с рождения, крики и смех, слезы, птичьи голоса, рев моря, треск дров в печке, причитания бабушки Катэ, ругань дядьки Кеши или его жены тетки Зои, рык медведей по весне, когда они вываливаются из берлоги и пробивают свои затычки, кличи лебедей, кряканье уток, шум дождя и тишина туманов, костяной стук оленьих рогов с хорканьем и храпом, грохот прибоя, камнепада, шуршание камусных лыж по снегу, змеиный шелест язычка керосиновой лампы, вжиканье лезвий коньков на ногах черноволосой Лиды, ее смех, и рокот двигателей парохода, рассекающего черные воды Байкала, смешанные с холодом и неясными бликами звезд и бортовых огней, — все эти звучания сливались в какую-то музыку. Все было пением — и гитара пекаря Петрова, и неведомые оленные трубы Юрченкова, и дымящая труба зимовья в тайге, стонущей от ветра.

И все это было голосом сэвэна Байкала.

И Мишка поискал глазами Солнце. А оно ударило в бубен под цветной повязкой. Тогда-то и прозвучала песнь Мишки, песнь Байкала, песнь тунгуса. Мгновенно, о-ё! И моргнуть не успеешь. А Мишка все услышал, до мельчайших подробностей, до мягкого удара падающей кедровой шишки в верховьях Родовой Реки, — а они ого как далеко, высоко!.. Услышал и хруст льдинки в пальцах Лиды, и щелчок фотоаппарата «ФЭД» в руках Кита. И глухой кашель бабушки Катэ, сминающей узловатыми пальцами бумажный мундштук своей неизменной папиросы…

Тут же увидел ее глаза и сизый дымок у смуглого лица. Как будто это не у Кита щелкнул фотоаппарат, а у него, Мишки, фотоаппарат над правой бровью.

Но сам он уже ничего не пел, чтобы не злить Семенова, не потому, что боялся его, а просто хотел побыть в поселке, когда самолет там приземлится. Хотел попросить Семенова выйти из самолета. Потому что заповедный берег Мишка любил.

А крашеная женщина в растянутом свитере, кажется, что-то услышала или просто увидела лицо поющего Мишки и что-то спросила у бурята-переводчика. Бурят, мужчина средних лет, с тонкими чертами смуглого лица, в светлой рубашке с короткими рукавами и черных брючках, вопросительно смотрел на Мишку. Потом он встал и подошел к нему.

— Здравствуй! — поздоровался он громко. — Ты эвенк?

Мишка кивнул.

— Куда летишь?

Мишка посмотрел на Семенова и ответил, что в заповедник, хотя это была неправда. Но не говорить же, что в тюрьму. Мишка понимал, что можно говорить, а что нельзя. Мужчина вернулся к женщине и что-то сказал ей. Семенов превратился в наблюдательно-прослушивающий аппарат. У него, кажется, уже и уши шевелились, ловя каждое слово. Женщина наклонилась к своим спутникам. Они тоже посмотрели на Мишку и вдруг начали расчехлять свои сумки. Семенов мгновенно побледнел, лоб его покрылся испариной, хотя в самолете было довольно свежо.

— Они тебя снимут! — крикнул переводчик, улыбаясь. — Смотри в иллюминатор, и все.

Семенов даже привстал, нащупывая наручники, спрятанные под пиджаком.

— А вы, товарищ, подвиньтесь немного! — приказал переводчик Семенову.

Семенов, не зная, что предпринять, опустился на свое место и послушно посторонился.

— Лучше пока встаньте и отойдите! — распоряжался переводчик, жестикулируя смуглой рукой. На пальце сверкало золотое кольцо.

Семенов хотел возразить, но уже в руках одного из бородачей-лесорубов замигала красными и зелеными лампочками увесистая камера. И Семенову ничего не оставалось делать, как только подчиниться. Ну не набрасываться же на Мальчакитова с наручниками!..

О-ё, энэкэ!.. Мишка тут же подумал о своей бабушке, которая недоумевала по поводу киночеловечков. Какое кино, энэкэ? Вот такое. Я же говорил.

И Мишка глядел в иллюминатор, сине-золотой от морского простора и солнца. А мужик с камерой колдовал. Все пассажиры молча смотрели. Смотрел на все это беспомощно и Семенов. Из кабины выглянул один из пилотов. Мужик навел камеру и на него. Потом переводчик попросил Мишку отклониться. И оператор снимал только иллюминатор, Байкал и далекие цепочки гор. А потом он перешел на другой борт и начал снимать проплывающую внизу тайгу.

Мишка и думал, что это все — кино, ага. С самого начала. И если бы сейчас подружки Лида и Полина пошли в кинотеатрик на Ольхоне, то попали бы на этот сеанс кино-песни про сэвэн Байкал и птицу кыыран над ним. Да про Мишку Мальчакитова и его титановый бубен, о-ё!..

Мишке и самому было бы интересно, как и той зимой, оказаться в этом кинотеатре и увидеть, что же было дальше с этим парнем по имени Мишка и по фамилии Мальчакитов. Хотел бы он узнать и о судьбе косоглазого Славика, о Ките, о том леснике Шустове, который ждал рыжую девушку, огневку , как о ней говорили охотники, о фотографе Адаме, о черноволосой Лиде, так и не открывшей ему тайное имя. Хотел бы он увидеть, кто поджег в тот вечер «Орбиту» и магазин и строевой лес.

Но вообще-то с тех пор, как прозвучали те выстрелы, сбившие его с сосны, все и видится им как бы со стороны.

Вот и сейчас Мишка следит за самолетом четырехкрылым, как он висит в синеве над зелеными горами, — нет, движется, тень его плывет по зеленым таежным волнам. И скользит по горе с вышкой, на которой чернеет хрупко фигурка человека, на длинной лестнице, ведущей на площадку под дощатой крышей. Все это как какой-то детский рисунок. Башня, солнце, море, тайга и самолет. И человек с поднятой рукой.

А там уже и залив виден, пирс, катер, крыши поселка, аэродром. Самолет идет на снижение. Лесоруб в джинсовом комбинезоне продолжает снимать.

Семенов пододвигается к Мишке вплотную, но наручники не решается защелкнуть. Значительно смотрит на Мишку. Хочет что-то сказать, но оставляет эту затею, самолет слишком густо гудит, трясется, идя на посадку.

…Бац! Ударились колеса о землю. Самолет, как телега, грохочет и подпрыгивает, катится, останавливается. Еще некоторое время моторы работают так же напряженно, потом самолет начинает успокаиваться после лихорадки полета и замирает вовсе. Выходит веселый рыжий пилот в мятой голубой рубахе с погонами, открывает дверь. И в салон врывается тишина с запахом багульника болотного, солнечной смолы и хвои. Нет, тишина вся сверкает и переливается звуками: это птичьи голоса, о-ё!.. И отдаленный лай собаки. Стук топора. Ребячьи выкрики.

— Стоянка двадцать минут! — объявляет рыжий пилот, стараясь пригладить чуб, вставший коконом.

Мишка делает движение, чтобы встать.