Олег Ермаков - Песнь тунгуса

А он и спрашивает, здесь ли живет такой-то и такой-то. Называет имя-отчество и фамилию.

Она отвечает, что все верно, здесь, но, мол, вы по какому вопросу… Жены больших людей, как известно, отчасти секретарши. Посетитель не отвечает, по какому вопросу, а входит и снимает пальто, шарф, спрашивает: где?

Она показывает глазами на зал. Он туда направляется. Приятель отрывается от телевизора наконец, оборачивается, смотрит.

Посетитель здоровается и снова интересуется, кто перед ним, называя имя-фамилию. Приятель немного растерянно отвечает, что, да, это он и есть, а, собственно, что такое?.. Что-то, мол, я вас не узнаю.

Мужчина говорит, что и он не узнает его.

Приятель встает.

Мужчина спрашивает: но это Куйбышев? На Волге?

Приятель отвечает, что это город Улан-Удэ на Селенге. И начинает наступать. Гость отступает, бормочет, что ошибся, просит прощения, выходит в коридор, берет пальто, снова бормочет, что он-то думал, Куйбышев, — и показывает на город за кухонным окном, и все туда невольно смотрят. А он уже за порогом. Уходит.

Муж и жена глядят друг на друга, делятся впечатлениями, пожимают плечами и разводят руками. И вдруг замечают тот великолепный шарф на вешалке. Гость его забыл! Жена даже дверь открывает. Но никого нет. Ладно, решают они, сейчас вернется. Только ты не открывай, я сам, предупреждает приятель.

Проходит час.

Второй.

Никто не возвращается. Ни через день, ни через месяц. Гость из Куйбышева, или откуда он был, пропал. Ну куда девать шарф? Жена хочет выбросить, но приятель ее останавливает, ему очень нравится шарф, расцветка и то, как он нежно льнет к шее. Можно просто прогладить или постирать, да и все. Так и делает жена. В ней ведь на самом деле еще сильнее рачительная жилка, а выбросить она хотела — ну, так, впопыхах, не подумавши, первое неразумное такое движение души было.

И приятель носит шарф. Выходит из подъезда, не запахивая полы пальто или плаща, идет, и соседи встречные, здороваясь, любуются на радужный шарф. А он садится в машину и отправляется на работу. По ступенькам завода тоже идет в распахнутом пальто. Ну и так далее.

И вскоре, вскоре начинает он ощущать какую-то специфическую слабину, хворобу — не хворобу. Словно весеннее такое голодание организма. Но и летом это состояние не проходит. И осенью. А зимой уже точно чувствуется большая слабость и донимают боли в груди или в горле, не поймешь.

К весне он уже на больничной койке. Операция на горле. Сил никаких. Его понижают в должности. Дача сгорает. Машина вдребезги разбивается в аварии. Шарф уже изничтожен, конечно. На шее старый. А голоса почти нет и сил тоже. Когда мы встретились с ним у моего друга детства Вани Зырянова, я ошалело его не узнал, то есть сразу не узнал, а потом уже сильно подивился: старик. А ведь мы одногодки.

— А жена? — тут же спрашивает Андрейченко. — Ушла или при нем?

— Осталась.

— Хм, ну хотя бы это… соответствующе…

— Это, конечно, происки прежней, — говорит Люба, постукивая ложечкой по блюдцу.

— Никогда не верила в бабушкины сказки, — заявляет Катя.

— Я тоже, — отвечаю. — Но что случилось с моим приятелем, то случилось. Возможно, это все совпадения: Куйбышева с городом У, Волги с Селенгой…

— А города У с землей Уц! — восклицает Прасолов, забыв, что ему следует быть недоверчивым и сдержанным и. о.

И я в ответ только улыбаюсь. Вряд ли Сергей читал Библию, но о том, кто такой Иов, знает.

— Что за Уц? — интересуется Андрейченко, выпивая чашку в три глотка.

Люба наливает ему еще.

Прасолов быстро взглядывает на меня, но я предоставляю ему самому объясняться. И он кое-как рассказывает о преуспевающем Иове, который в одночасье потерял все. Так решили его испытать господь и дьявол. Но вера его оказалась все-таки крепче отчаяния, и стада, пастбища, здоровье — все ему вернулось.

— А какой веры твой приятель-то, соответствующе? — спрашивает Андрейченко.

— Никакой.

— Так в чем мораль, как говорится? — не унимается Андрейченко, и волоски в его ноздрях шевелятся.

— Мораль в баснях, а в жизни как-то так все и получается… Но, пожалуй, можно отыскать и мораль.

— Ага, и какую ж? — настраивается Андрейченко, снова осушая чашку.

Люба наливает из чайника еще чая. Андрейченко благодарит ее кивком, тянет жилистую загорелую руку.

— В изобилии черти водятся.

Все смеются.

— Не-э-т, — произносит, качая упрямой головой с засаленными волосами, Андрейченко. — Человек, он рожден быть собственником. Да и все живое? У зверя нора. У птицы гнездо. Мое, говорит любая живность. Какая-нить букашка, мотылек там над цветком. Лапа гребет к себе, соответствующе. А как иначе? Жизни не будет. Человеку, соответствующе, хорошо, когда все при нем. Дом, теплица, лодка, мотор, что еще? Хорошая двустволочка. Или вот у тебя — гитара. Или книги. Что, нет?

— Ну, это в теории. А на практике, как у старика и старухи: не хочу быть купчихой, хочу столбовой боярыней, — пока золотая рыбка удачи не плюнет, махнет хвостиком, и была такова, — подстраиваюсь под его лад.

Андрейченко смеется, утирает большой ладонью губы — и смотрит мне прямо в глаза очень напряженно и внимательно, буквально секунду, отводит взгляд. В этой секунде все: мешки с крупой, сети, полные рыбы, охотничий участок Кеши Мальчакитова, да и смерть, правда не состоявшаяся, Мишки.

— Таков человек! — заключает Андрейченко. — Не переделаешь. Вон китайцы, эти, х… хун-ве-й-бины… как бы не выругаться. Еще Высоцкий боялся. Попытались перекроить. Ученых там, учителей, актрис всяких поперли в деревню, на поля. Все имущество отобрали, поделили. И что? Уже отказались и признали ошибки.

— Что ж далеко ходить! — не выдерживаю я. — Термин «культурная революция» — ленинский. И сначала этот пал прошел по России. Правда, уже под названием диктатуры пролетариата.

— Почему далеко? — спрашивает Андрейченко. — Китай ближе Москвы с Ленинградом. Приемник включишь: сплошь ихнее «мяу, мяу»! И в Иркутске как-то в ресторане довелось мне разговориться с мужиком. Думал, бурят, а он монгол. По имени… э-э, ну, вроде Даваа. Что в переводе означает Понедельник. И вот сидели мы с этим Понедельником и пили водочку, как водится. Да кушали позы. Он рассказывал, что был учителем во Внутренней Монголии, в городе… Баян… и как-то там дальше, уже забыл. Но Баян — запомнил. А срок он отбывал в Северной Маньчжурии. За что? Во-первых, говорит, усомнился, соответствующе, что долбежка цитатника Мао способствует большой грамотности. Он говорил, что в книжных лавках вообще все книжки у них убирали, а наваливали эти цитатники. Как конский навоз на гряды. Ну и много чего рассказывал этот Понедельник со стеклянным глазом. Один глаз ему выбили. Ученик из его школы, когда хунвейбины пришли его брать, и вышиб. Отомстил шалопай под шумок за все. Схватил указку и метнул, как копье. Мужик преподавал им историю, географию. И когда узнал, что хунвейбины заставляют трудовые отряды разбирать Великую стену и строить из тех камней свинарники, не утерпел и, как говорится, выразился соответствующе. А там были уши. И его помели, короче. Жену, русскую, тоже учительницу, школьники утащили в ближайшую рощу и насиловали, а потом захлестали прутами до смерти. Ну а монгола по имени Понедельник в лагере морили голодом и все такое. У него на месте живота получилась впадина, ягодицы свисали, как старушечьи сиськи, кожа омертвела на бедрах, коленках. Ногти ломались, волосы выпадали. Были случаи, закапывали живьем, привязывали проволокой к машине, кололи вилами. В общем, ошалели в борьбе против собственников, вот в чем дело-то, — закончил Федор и спокойно взглянул на меня.