Леонид Бахнов - Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе [Антология короткого рассказа. Россия, 2-я половина XX в.]

Иные мастера предпочитают унести тайну своего ремесла в могилу. Я не предпочитаю. Тащиться на тот свет со своей тайной — все равно что явиться на званый пир с домашней лепешкой за пазухой.

Но, если уж решил сохранить свою тайну, выставь ее в степи на всеобщее обозрение. Видимое всем, как известно, не видимо никому.

Итак, приступим. Первым делом дождемся сухого сезона и выкопаем в чистом поле большую яму. Над ней соорудим надежный помост. Возьмем тонкое, прочное полотно и сошьем чехол для Сидящего в Лотосе. Этот чехол обошьем другим, из верблюжьей шерсти. Доверху набьем двуслойный чехол песком и затянем на макушке. Натаскаем глины, размочим, отмочим в яме. Порой, если поблизости нет глины, воды и добровольных помощников, мастера охватывает настоящее отчаяние. Бывали случаи, когда именно из-за отчаяния мастера божество не воплощалось. Тем не менее шаг за шагом будем продолжать.

Мокрую чистую глину раскатаем в тонкие блины и перестелем листами хорошей рисовой бумаги, той, что идет на оттиски календарей. Так всю глину и сложим в стопки вроде книжек. А затем, покуда эти стопки еще не провяли, мелко иссечем их заступами и перемешаем в кашу опять в яме. Бывали случаи, когда мастер, залюбовавшись на глиняные книжки, медлил и божество не выходило. В глиняной книге написано всего четыре слова: «Размешай меня в кашу».

Дальше работа идет интересная, художественная. Объем-мешок обмазываем глиной в толщину пальца. Затем всю поверхность глины проходим побелкой. Слой за слоем наносим глину, лепим части тела и черты лица. Каждый слой белим. Это необходимо, поскольку в толще глины всегда нужно что-то удалить, вырезать. Следы мела нам покажут, как глубоко мы проникаем. Бывали случаи, когда мастер, лишенный терпения, пренебрегал побелкой, дырявил статую и божество не воплощалось.

Так помаленьку достигнем цели. Бумажные волокна не дадут глине растрескаться, шерстяной чехол слипнется с ней изнутри. Статуя выстоится и затвердеет. Мастер спустится в яму, прорежет дно чехла, и песок сквозь щели в помосте вытечет. Полотняный мешок выпадет.

Мы получили божество, внутренне чистое, пустое, крепкое, как сосуд. Его можно серебрить, золотить, раскрашивать, одевать в нарядные одежды. Ну и, разумеется, переносить.

Забирайте, оно — ваше.

И — на прощание — несколько замечаний. Если вы изобразите голову божества круглой, как зонт, это принесет богатство, урожай и благополучие. Хорошо нарисованная линия бровей обеспечит вечное блаженство. Если шея божества красива, как раковина, это дарует вам успех; сильное, как у льва, тело сулит изобилие и благополучие. Важно знать, что икры хорошей формы принесут вашей деревне процветание; бедра, подобные стволу дерева, увеличат стада коз и овец. И наконец, хорошо сделанная стопа обеспечивает доброе поведение и знания.

В то же время произвольное укорочение ширины и длины принесет голод и потрясения.

Укорочение тела божества и вас может сделать горбуном. Если божество будет безносым, это угрожает болезнью мастеру и заказчику. Неправильно изображенные глаза унесут богатство, расстроят судьбу. Впалый живот вызовет неурожай. Большие несчастья нагрянут, если нос, глаза и пальцы мы будем изображать короткими, голень, шею и подбородок — слишком длинными; голову, уши и нос — слишком толстыми; суставы, живот, ногти — слишком пухлыми; руку, стопу и глаза — слишком узкими.

Меня так учили, и я так учу.

В младших классах любовь к Ленину фактически преподавалась. Конечно, не было такого предмета, который бы назывался «Любовь к Ленину». Но и не было ни одного урока, где бы об этой любви речь так или иначе не заходила. Учителя не зря трудились, я понял, что Ленин — удивительная, беспрецедентная личность. Тем не менее, как и все дети в СССР, я его не любил. Я его обожал. Обожать, между нами говоря, намного легче, чем любить.

В школе меня быстро заметили функционеры всяких празднеств. Видать, глазенки сияли, голосок звенел. Был я отобран в особую команду таких же горластых детишек. Может быть, мне и сейчас с вами легко болтать потому как раз, что с той поры редко приходилось помалкивать. Тут как в стае: кем назовут, тем и будешь.

Мы работали в жанре коротышек и несмышленышей. Нас постоянно снимали с уроков и отводили в зал на спевки. Но мы не пели. Мы по очереди выкрикивали различные клятвы, уверения и пожелания. Вся эта божба должна была, по идее, услаждать слух представителей общественности. Нас дрессировали так, чтобы выходило зычно, бойко, с улыбкой по стойке «смирно».

Когда мы были отрепетированы назубок, выдрессированы до упора, нас притащили в оперный театр. Но и там не пели. В тот день театр служил обществу чем-то вроде культового сооружения. Мы были маленькой частью мистерии, освящающей очередную годовщину Октябрьской революции. В зале собирались те, кто хотел это отпраздновать. За кулисами находились люди, которые делают праздник. Подготовка зрелища — сама по себе зрелище. На наши головенки сыпалась пыль с невиданной высоты. Пахло потом, краской, съеденным мандарином, фанерой, сапогами. Десятки дяденек и тетенек бегали туда-сюда. А там, в яме, за тяжким кровавым занавесом, завывая, кашляя, величаясь и грохоча, рассаживались зрители.

Актеры, которым было доверено штурмовать Зимний дворец, сильно смахивали на мобилизованных педиков. Их накрашенные глаза горели холодным огнем. Под неискренними, накладными рабоче-крестьянскими усами извивались напомаженные рты. Но нас больше интересовало их оружие. Оно оказалось весьма приблизительным. Такое оружие никого не убедит умереть по-настоящему.

Было темно, тесно, мы напряженно бездействовали, как конница в засаде. Захотелось по-маленькому. Красногвардейцы объяснили мне, где это у них делается. Я немного поплутал в унылых коридорах, нашел и открыл дверь.

Над писсуаром, потупясь, стоял Владимир Ильич Ленин. Он бурно мочился. В земных и небесных молниях, в человеческих и лошадиных силах вспыхнула, напряглась и перегорела, пролилась зря, мимо светоносных турбин и плодоносных каналов протекла, низверглась в грязную клокочущую дыру эта незабываемая историческая минута. Владимир Ильич стряхнул последнюю каплю и поднял глаза.

— А, подгастающее поколение! милости пгосим, милости пгосим! — прокартавил он с хищной улыбочкой. — Что это вы в двегях гастопыгились? Пгоходите, будьте как дома! — при этом он сделал отвратительный жест пальцем.

Я описался, развернулся и вышел.

С тех пор мы больше не виделись.