Леонид Бахнов - Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе [Антология короткого рассказа. Россия, 2-я половина XX в.]

Но Валентина ждать и скучать не отучилась. А чтобы скучать одной было не скучно, она завела мышь. Мышь белая и пушистая. И у нее красные глаза. Мышь живет в бутыле, из которого Валентина поливает цветы. Когда надо поливать цветы, Валентина выгоняет мышь из бутыля. Мышь бегает по цветам и ест их. Просто так по цветам бегать скучно. Когда мыши надоест есть цветы, она начинает есть вещи, которые сделала Валентина и которые сделали другие люди. Валентина мышь не прогоняет, хотя та может съесть все. Мышь маленькая, но она не вечная, поэтому ей нужно много есть. Мышь — это тоже красота. А красоту нельзя ни прогонять, ни прогнать. На нее можно только смотреть и через день поливать. У Валентининой мыши длинный белый хвост. Она его вылизывает. От этого он стал коротким и черным. Валентина боится, что мышь может вся почернеть и совсем исчезнуть. Тогда Валентина останется Совсем Одна. Сначала мышь все цветы съест, а потом себя слижет. Поэтому Валентина звонит всем и спрашивает, что ей делать с мышью. Валентина звонит по телефону. Он похож на Валентинину мышь. Провод у него длинный, как хвост, дырочки на диске круглые, как глаза, и пищит он по-мышиному. Валентина звонит разным людям и спрашивает. Люди отвечают ей по-разному, и Валентина не знает, что ей делать, потому что она живет как все, а все отвечают по-разному. Мышь у Валентины одна, и Валентина не может делать с ней сразу столько всего разного, поэтому она с ней вообще ничего не делает. Валентина живет как все.

В ночь с 17 на 18 декабря 1996 года мне приснился сон. Точнее, мне приснилось сразу несколько снов, в которых в том или ином обличье присутствовал X. Этому, разумеется, были причины — но круг моего чтения и моих разговоров в предшествующие дни никому не интересен, как и сами сны, за исключением одного, более примечательного и связного, чем остальные.

Все началось в редакции некой газеты или журнала, являвшейся обобщенным образом всех редакций, где мне довелось бывать; вдруг (без всякой связи с предыдущим разговором, которого я не запомнил) редактор — тоже среднеарифметическое многих редакторов, но со смягченными внешними чертами и несмягченным редким — положим, Вениамин Рафаилович — именем одного из них, — сообщил мне, что самое большее через полчаса вслед за сыном X., который уже выступал здесь накануне, прибывает и сам классик и что, кроме меня, совершенно некому его встретить. Последнее меня удивило мало, собственно же приезд X. показался и вовсе логичным, так как, по словам его сына, отец не только одобрил бы предпринятое им посещение родины (которая в его случае была лишь родиной его родителей), но и сам поступил бы так же, будь у него возможность. А поскольку ходившие когда-то слухи о смерти X. казались малодостоверными, непонятно, что помешало бы ему осуществить свою давнюю и мучительную мечту.

Помнится, я пожалел, что не успеваю позвонить жене, чтобы немедленно бросала все дела и приезжала: ведь такое бывает не каждый день. Угадай, сказал бы я, кого здесь ждут сегодня; конечно, мы только что были на встрече с Y., но разве можно сравнивать... Собственно, не понимаю, почему у меня не хватило времени для этого звонка, потому что встречать X. пришлось, как оказалось, в том же здании, где располагалась редакция, за поворотом широкого коридора с гладкими меловыми стенами, у полукруглого проема в одной из этих стен, охраняемого парочкой рыжеусых и ражих в камуфляже.

В проеме была лестница, и не прошло и пяти минут, как я видел уже широкую, облеченную в серый пиджак спину и окруженную таким же серым волосяным нимбом лысину поднимающегося по лестнице старика, в котором я без труда узнал X. Я понял, что там, конечно же, проходит регистрация, как в аэропорту по прибытии, необходимо оформить какие-то документы, поставить какие-то печати, прежде чем войти к нам; и, как бы в подтверждение моей мысли, стена с полукруглым проемом исчезла, уступив место широкому летному полю. От такого же, как старческие волосы и пиджак, светло-серого полупрозрачного самолета к пропускному пункту, к рыжеватым охранникам все шли и шли люди. X. среди них не было, но я подумал, что ему, учитывая его ныне же чрезвычайно почтенный возраст, трудно было бы одолеть это расстояние пешком, и его, скорее всего, повезут в инвалидном кресле. И действительно, у шасси самолета стояло черное инвалидное кресло, где флегматично ждал своей очереди старый X., несколько похудевший и съежившийся после своего последнего, минут десять назад, появления на лестнице.

Итак, рассудил я, мне придется везти инвалидное кресло с великим человеком. В моей жизни наяву мне лишь несколько раз пришлось толкать перед собой такое кресло, в котором сидел мой знакомый, тучный и легкий, безногий царь, как будто сросшийся за десятилетия со своим троном на колесиках, но в конце концов коварно им убитый: он погиб, в минуту внезапного головокружения соскользнув со своего кресла и ударившись головой о его ручку. Во сне я об этом не вспоминал, что немудрено: в мире моих сновидений этот человек всегда был с ногами и сам ходил по земле, но почти приятное ощущение физического соприкосновения со свечением и силой, которые притворялись его неполной плотью, перешло на другого давнего знакомца, память о котором существовала, напротив, только во сне; и в воспоминании этом я катал его в такой же инвалидной коляске. А звали его почему-то именем одного чешского драматурга.

Но везти кресло с X. мне не пришлось, потому что к моменту прибытия к пропускному пункту от него осталась только голова, прикрепленная к роликовой доске, впрочем, голова очень учтивая и, не в пример иным обличьям X., смиренная. Когда нянечка, передававшая мне доску с головой, чуть не обронила ее и ойкнула, голова только косноязычно прошептала, что, мол, ничего страшного.

Дальше я нес ее в руках, а она что-то еще говорила, все более неразборчиво, одновременно коричневея, сужаясь и превращаясь в нечто среднее между добротным кожаным ботинком и плохоньким изваянием из числа тех, что стоят в садах Ликеев и Академий. Иногда из них льется струйка водицы, и это приятно. Впрочем, сходства с ботинком было больше, несмотря на все еще ощутимые признаки жизни. Но ведь любая кожа, кроме, разумеется, искусственной, когда-то была живой, в отличие от бронзы.

Так что, возможно, это был бы не худший из множества предвиденных X. вариантов его возвращения.