Леонид Бахнов - Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе [Антология короткого рассказа. Россия, 2-я половина XX в.]

«Дед твой умер своей смертью, отец тоже. В наше время это редкость. Ты тоже уцелел. Должно же это что-то значить?»

Потом он вдруг предложил: ну к лешему это токайское, хочешь водки? Полез в холодильник, двухкамерный, финский (неплохо жили — не боялись, заграницу, наверно, ездили), достал бутылку «Столичной» с красно-белой этикеткой, колбаски копченой нарезал, шпроты открыл. Помнил, значит. Только все равно ни на черта никому не нужна была его философия — сплошной обман и мозговая засирка.

Прикончили мы с ним и эту бутылку.

Он сильно забалдел, раньше-то все больше токайским, видно, баловался, голову то и дело стал ронять на грудь, как будто задумываясь тяжело или засыпая. Доели колбасу. Догрызли миндаль. Доели апельсины...

Я потряс его за плечо.

«Ну все, вставай профессор! Давай, пошли!»

Он тупо уставился, но, что-то сообразив, стал медленно подниматься.

На улице было пустынно. Я приказал: «Давай, беги! беги, кому говорят!» — и подтолкнул его в спину.

До него дошло. Пошатываясь, он неловко затрусил на подгибающихся ногах, вот-вот упадет... Жалкий был, весь какой-то опущенный. И ничего не стоила вся эта его гребаная философия-методология, весь этот его гнилой э...экзист... в общем дерьмо!..»

Глухо бухнули выстрелы.

Она говорит, что выбросится из окна. Выбросится, выбросится...

А мы ей не верим.

Не выбросится!

Конечно, такая жизнь, как ее, не слишком веселая. В последнее время стала забывать, что делала или говорила минуту назад. Звонит, спрашивает про что-нибудь, про какую-нибудь мелочь вроде рецепта на лекарство (куда положила) или почем нынче кило масла, или какое сегодня число какого месяца, кладет трубку, а через минуту звонит снова и спрашивает то же самое.

На дню это повторяется множество раз, так что невольно начинаешь чувствовать себя персонажем пьесы абсурда. Кто спорит, конечно, жалко ее, очень жалко, но ведь любому терпению может прийти конец. Когда наше иссякает — телефон отключается, не без некоего даже злорадства: она звонит, а мы не слышим...

Не слышим, не слышим!

Кажется, аппарат вспухает от напряжения, силясь вытолкнуть из себя звонок или даже не звонок, а ее голос, почти плачущий: выбросится, выбросится...

Не выбросится!

Не такая штука жизнь, чтоб ей бросаться. Может, и не слишком веселая и даже горькая и печальная, а иногда и страшная, но все равно это ничего не значит. Все равно дороже ее у человека ничего нет, а главное, не будет, точно не будет! Она тоже это знает, не хуже других, несмотря на прогрессирующий склероз и старческий маразм.

Что говорить, не позавидуешь ей: одной в восемьдесят с лишним лет совсем не сладко. Даже если самочувствие не такое уж плохое, если не считать высокого давления, тахикардии и феноменальной забывчивости, которая, положа руку на сердце, частенько кажется обыкновенным притворством. Забывчивость забывчивостью (кто без нее), но не настолько же, чтобы не помнить, что она нам только что звонила. А иногда звонит и молчит в трубку.

Это ведь не потому, что не помнит.

Наверно, ей нужно слышать чей-то голос, именно к ней обращенный и как бы не совсем чужой, не отвлеченный, как по радио или телевидению. А рядом никого, да и о чем с ней говорить, если все, что ее занимает, сводится к тому, что она вчера, два часа или пять минут назад делала (пытается вспомнить), приняла ли лекарство или куда положила очки, деньги или квитанцию на белье...

Вот и вся жизнь!

Еще она иногда плачет в трубку. Плачет и сквозь слезы жалуется, что она такая несчастная, никому не нужная, что старость — это не жизнь, а сплошное наказание, она бы никому не пожелала...

Ее причитания в трубке звучат вполне натурально, но все равно отчего-то кажется, что на самом деле это только театр — надтреснутый, хрипловатый голос, дрожащий и жалобный, плачущие интонации и долгие изнурительные паузы с шумными вздохами...

Она звонит не только нам, но нам почему-то чаще, чем другим, хотя родство наше очень-очень дальнее, почти никакое, фактически мы ей никто, как и она нам. И все равно... Она нас выбрала, ничего тут не поделать. Приходится терпеть.

Только зря она так!

Выбрасываться из окна — не чересчур ли романтично? В восемьдесят лет как-то неприлично, даже постыдно. Одно дело — несчастная любовь, другое — старость и склероз. Там хоть ощущение полета, краткий миг необъятной невыносимой полноты, за которую вроде бы не жалко... И все равно жалко. Там — крылья, а здесь что? Немощное тело, неуклюже переваливающееся через подоконник?..

Даже говорить неловко.

Наверняка забудет, что хотела выброситься, и позвонит нам, чтобы мы ей напомнили, что она собиралась сделать. А мы, естественно, не напомним.

А может, она хочет, чтобы мы уговаривали ее, умоляли не делать глупостей, уверяли, что она нам всем необходима... И что если она будет так себя растравлять и мучить (и нас заодно), то мы вообще прекратим с ней всякие отношения.

В восемьдесят лет человек должен быть мудрым и естественным, а не делать всякие глупости. Не устраивать сцен.

Мы не оценим.

Не сможем.

...Прилетела и села, громыхая жестью, на карниз, грузная, с встопорщенными серыми перьями; большим черным клювом стала долбить то по карнизу, то по стеклу, и даже несколько раз пыталась, подпрыгивая высоко и хлопая крыльями, влететь в полуоткрытую форточку.

Сколько на нее ни махали руками, ни стучали по стеклу — ноль внимания!

Только когда было решено расклеить окно, чтобы наконец избавиться от нахальной гостьи, производившей столько грохота, да еще с неведомыми намерениями, только тогда ворона тяжело снялась, сделала круг-другой прямо над нашим домом, недовольно и скрежещуще каркая, — и полетела...

А потом мы узнали.

Валя-Валентина живет как все. Как все — это значит как люди. Как люди — это значит обыкновенно: особыми событиями жизнь ее не блещет, но время от времени что-нибудь непременно неприметно случается. Есть в этой жизни будни и праздники. Будней больше, праздников меньше. Будни от праздников отличаются тем, что в, будни ночью спят, а днем бодрствуют, в праздники — наоборот. Но Валентина никогда не бодрствует полностью: она или спит, или дремлет. Будни Валентины похожи один на другой. А праздники похожи на будни. Жизнь Валентины — будень, который всегда с тобой.