Леонид Бахнов - Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе [Антология короткого рассказа. Россия, 2-я половина XX в.]

Так было десять миллиардов лет назад, и так будет, когда свет дойдет до предела. Красное смещение тогда сменится синим, расходившиеся галактики начнут сходиться, исчезнет идиотизм и наступит рай на земле.

Когда женщины обнимают мертвых — это любовь? Когда у меня умер стул, я даже потрогать его не мог.

Говорят, они уходят куда-то... Никто не видит, как они умирают... Он стоял посреди комнаты — я чуть не сел на него.

Таинство смерти... Действительно, был сильный, с эхом в висках, удар сердца — в первую секунду, когда я сел рядом, на диван. От неожиданности, наверное. И все. Тут же досада: все дела побоку... Давать деньги или не давать? Начнешь давать — надо давать всем. Денег нет... При мысли о лопате самые жилы рук ослабели. «Предоставь мертвым...» Разве они погребут?

А в уборной — как не стыковалось длящееся действо жизни с таинством смерти, происшедшим полдня назад! И звучит глупо: «Стул умер». Точно как: «Умер дядя». «Дядя умер, — повторял я, — дядя Витя умер от водки», — и едва сдерживался, чтоб не захохотать, — такая во всем этом, во всей фразе и в каждом слове в отдельности, несусветная чушь.

Потом уже, сидя за рюмкой и глядя в угол, с грехом пополам направил я мысли в грустную колею.

Давно уже шло к тому. Надо признать. Весь вид у него был какой-то обреченный. Задержишь взгляд — встретишь немой вопрос:

— Почему именно я?

— Не говори ерунды, — отмахивался я. Искренне веря, что меня-то он точно переживет.

Да будет ему земля пухом.

Я опорожнил рюмку.

И прав Джон Донн: когда у самых ног отваливается — чувствуешь, что ты остров. И колокол звонит по тебе.

Я отодвинул рюмку и придвинул к себе телефон. Заслонила все наиматериалистичнейшая мысль: выпрямляют ли стульям ноги? Или так и хоронят — как татар?

Прозрачный, переливающийся всеми цветами радуги. Искрится весело на солнце, набухает все больше и вдруг, отрываясь, плывет по воздуху. Невесомый.

Шар.

Это была тайна его детства. Мастерство, о котором никто не знал и не должен был знать. Самое интересное, что никто его и не учил, — он уже умел. Сразу. То есть он видел, как это делают другие, а потом решил попробовать. И все получилось.

В шаре отражалось.

В шаре были зима, весна, лето (летом все и происходило), осень. Там мелькали сосны, трава, река, небо, краснокрышие дома... В шаре было просторно. В нем все смещалось к центру и аккуратно распределялось по краям, а потом оборачивалось вокруг оси. В нем все становилось игрушечным и как бы рождалось заново, как городок в табакерке.

Выдувая шар, еще до мгновения, когда тот, отяжелевший, вот-вот должен был сорваться с тоненького расщепленного кончика соломинки, Мастер входил в него и... летел, летел...

Но даже когда шар лопался, он все равно оставался в сверкающей переливчатой облатке, как в коконе, храня совершенство округлого мира на сетчатке глаза. Он оставался. Мир был пойман в сеть, в блистающую взвесь мельчайших мыльных капелек, превращен в одну большую круглую каплю. Мир был в капле и каплей в мириаде других капель и других миров.

Чудо преображения совершалось в те секунды, когда он выпускал воздух из своих легких в узенькое жерло соломинки, предварительно окунув ее в мыльную воду. Но самое замечательное, конечно, наступало тогда, когда шар, переливаясь тонкими нездешними цветами, начинал медленно, словно неуверенно возноситься ввысь, все больше и больше наполняясь солнцем, и уже сам начинал сиять как солнце, подхваченный потоком воздуха, кувыркался и плыл, и наконец исчезал, растворяясь в небесной синеве.

А в Мастере оставалось ощущение вышины и синевы, легкости и потока, в нем продолжалось. Каждый человек ищет в мире нечто, с помощью чего он мог бы объять и проникнуть, способ или средство, материальное или духовное, своего рода ключ.

Он нашел.

Потом как-то произошло, что ключ потерялся. Возможно, он просто забыл про него, занятый другими важными и неотложными делами, положил в тайник и забыл куда. Потерял из виду, как стремительно исчезающий в вышине мыльный переливающийся всеми цветами радуги пузырь.

Припоминание началось вдруг, много лет спустя, когда мир уже давно вытянулся в плоскость и перестал быть переливающимся и круглым.

Дочь спросила его: «Ты умеешь пускать мыльные пузыри?»

Он ответил: «Когда-то...»

Тогда дочь попросила: «Научи!»

Он сказал: «Летом, на даче....»

— Нет, — сказала дочь строго, — сейчас!

Ее настойчивость озадачила Мастера. Откуда она могла проведать о его тайне, про которую он и сам давно не вспоминал, оставив на дне прошлого? Или это просто была случайность?

Или... пробил час, когда он должен был раскрыть ее, поделившись с дочерью, с другими? Когда стало необходимо вновь отыскать ключ и передать его.

— Ты точно не хочешь подождать лета? — спросил Мастер.

Ранним воскресным утром он надел клеенчатый фартук, развел кусочек мыла в теплой воде и сделал перочинным ножиком раструб на конце розовой коктейльной трубочки. Рядом стояла пятилетняя дочь и внимательно наблюдала за его торжественными приготовлениями.

Вот Мастер поднял стаканчик с мыльной пеной, как поднимают бокал вина, произнося тост, и аккуратно погрузил туда широкий конец трубочки. Затем вынув, он приподнял ее так, как горнист поднимает горн, собираясь протрубить какой-нибудь сигнал, и, нежно коснувшись губами, дунул.

О боги, как печален день, когда вдруг обнаруживаешь, что ты уже не тот, кем привык считать себя, что ключ, который хранился в тайнике, заржавел и не открывает дверь в заветную комнату! Что ты не владеешь, а мир уже не кругл и далеко не совершенен. Лишь несколько мутноватых капелек выскользнуло из трубочки и обреченно упало в ванну.

От стыда и смущения Мастер густо покраснел, сгорбившись так, словно постарел сразу на десяток лет. Увы, секрет шара был утрачен, а сам он бессилен.

— Я же говорил, надо дождаться лета... — растерянно произнес он.

— Дай мне! — Дочь нетерпеливо и требовательно протянула руку к розовой трубочке. — Дай я попробую.

Все произошло очень быстро и как во сне. Мастер видел только нежный курносый девчоночий профиль с чуть вытянутыми губами, нежно касавшимися трубочки, — и тут на другом конце ее внезапно возник маленький веселый шарик, который, блестя, разноцветно переливаясь и слегка покачиваясь, все увеличивался и увеличивался, пока не стал довольно большим шаром.