Леонид Бахнов - Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе [Антология короткого рассказа. Россия, 2-я половина XX в.]

И наверное, глупая козочка так и бродила бы до весны, но вдруг о том услышал какой-то заяц. Ему очень понравилась козочка, и потому он перекрасился.

И вот белая козочка и розовый заяц стали любить друг друга. Они любили друг друга всю долгую скучную зиму.

А потом — потом пришла весна. Прошел голубой дождь, и заяц слинял, он стал таким же, каким был раньше, — серым. Но разве кто серый годен для любви?

Ну, вот так и кончилась сказка.

Ты скажешь, очень грустная сказка. Но все равно, хотя я и знаю ее конец и начало, всякий раз, когда идет первый снег, мне очень хочется найти там в голодном и белом что-то живое и алое. Ведь только розовое и алое греет нам сердце.

По металлической лестнице громыхают шаги. Стуча зубами от ужаса и волнения, житель отворяет дверь.

Входят двое убийц.

Житель беспомощно ждет.

— Вы даже не пытаетесь сопротивляться?

— Перед лицом смерти это бесполезно.

Убийцы в недоумении уходят.

Летом, спасаясь от духоты, наша семья спала в коридоре, т. е. в некотором смысле, переселяясь на дачу, уезжала в деревню. Наступила ночь, и я собираюсь спать.

Разумеется, все в сборе, но я знаю наверняка, что брат здесь же.

...И раз я в нашем бугурусланском коридоре, значит, юноша.

Однако происшествие мыслимо только десятки лет спустя — за границей.

И вот, уже не имея физической возможности видеть, чувствую, что через коридорную дверь, отворенную во двор, кто-то подошел к затворенной двери в дом.

Благодаря каким-то предметам, ящикам или корзинам, выступающим колонной, тьма в этом месте кромешная, но я уверен, что там кто-то стоит.

И даже знаю кто.

Это девица, и познакомился я с которой, и умерла она — за границей. Она состоит из черно-серого пепла.

Я бросаюсь к ней и хватаю за плечи, закутанные в толстую вязаную кофту.

Она всем существом, в крайнем отчаянии и горе, приникла к двери и с того мгновенья, когда я схватил ее, еле слышно начинает рыдать, произнося: «Я несчастна, глубоко несчастна!»

Я и беспомощен и холоден, так как она пепел.

(Увлечь ее на постель, овладеть ею, объявить родным.)

...Но в это время возникает другая, виденная всего несколько дней назад, — во всем блеске и пламени жизни стремящаяся украсить мою старость.

— Ваше здоровье!

— Спасибо! Теперь выпьем за ваше.

— За здоровье ваших родителей.

— Пожелаем того же и вашим.

— А штоби и уси ваши дитки бувалы здоровэньки!

...И в похвальном стремлении улучшить человеческий род допились до белой горячки...

Мы на табуретах в середине небольшого пространства, пересекаемого электрическими горизонтальными светами.

И окружены отрезками материй, сливающихся, растворяющих ее в освещении.

Сидим спиной, почти касаясь друг друга.

Между нами лежит скомканное, немного прикрывшее нас мое синее, теперешнее нейлоновое пальто.

Но Елена уже не моя, а братнина.

Им нужно уходить, и они исчезают.

Выхожу и я — на наш бугурусланский большой двор.

Ночь охватывает меня тревогой и страхом.

По двору, заросшему травой, направляюсь к калитке.

А около нее большой продолговатый неплотно связанный узел.

Начинает раздаваться музыка радио.

Я прислушиваюсь и нахожу маленький металлический аппарат под узлом.

Он принадлежит брату.

Стою между деревянным забором и дощатой стенкой нового барака и вижу, что по траве начинают катиться в мою сторону слабые волны света глухого фонаря.

От страха лишаюсь голоса.

Два приближающихся человека шепотом обменялись воровской фразой.

Я делаю два-три шага, чтобы выйти из-за угла, и вижу, что барак ярко освещен изнутри.

Хочу постучать по стенке, но рука не повинуется. Объятый ужасом, я выныриваю на поверхность.

В раю все живое действительно появляется из земли, но не как у Мильтона — лев якобы скребет лапами, помогая себе, и потом трясет гривой, у человека, по крайней мере, дело обстоит так.

Бугор рождающий почти не виден, пока в это место кто-нибудь не воткнет крест. Тогда он начинает расти. Когда вспучивается настолько, что выворачивается глина с песком, — начинают откапывать человека. Но он не только не помогает, но даже не может двигаться — выкопав, его несут на руках. Три дня он лежит на столе. Все плачут. Потом только пробует встать; и даже когда встанет — долго болеет и, вспоминая о прошлом, сильно пьет.

Потом перестает пить, откапывает родных и знакомых — тут очень важно, в раю, чтоб кто-нибудь хотел откопать. И опять пьет, еще пуще прежнего.

Ему снится женщина.

Потом перестает пить, идет на вокзал, минут пять стоит там в каком-то оцепенении, вдруг подъезжает вагон, прямо перед ним открываются двери — и выходит та самая женщина, которая ему снилась. Он обалдевает настолько, что сначала даже не рад. Тем более она с каким-то мужчиной. Но потом они понимают, что все это неспроста, и начинают встречаться. И сначала ругаются, но, вспомнив о прошлом, спохватываются и начинают любить. Сперва неумело, потом все чище и чище.

И так во всем.

И постепенно он понимает, что любить надо всех. И тот мужик становится его другом. В это время он уже способен удивляться всему. Он как дитя малое, — чувствует, что над ним Бог.

И этот мир опостылевает ему. Он хочет родиться и разом покончить — с криком влезает в мать и, дав плод, тайны мира постигает внутри: потом отходит к отцу. А отец, немного погодя, — к своему отцу вместе с ним, а тот — к своему, и так дальше, пока праотцы не выкопают Адама и через него вместе со всеми не уйдут к Богу. Тогда уже не будет добра и зла, а будет одно.