Леонид Бахнов - Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе [Антология короткого рассказа. Россия, 2-я половина XX в.]

Без денег было кисло, но разве это трагедия?

Трагедия осталась в России, где не было жалости и все они ходили по лезвию бритвы, по краю пропасти. Бабель любил острые ощущения.

Он хотел в Россию. Он хотел в Россию, которая корчилась в родовых схватках, пытаясь произвести на свет нечто невиданное, какую-то немыслимую и невиданную красоту. Бабелю нужно было постоянно ощущать это острие, это жало, готовое вот-вот вонзиться в тебя, — жало невиданной красоты.

В противном случае что остается русскому писателю? Только бродить в тоске, шаркая стертыми подошвами ботинок, по чистым, вымытым улицам, под раскидистыми деревами вдоль реки Сены, заглядываться на сухопарых шлюх, потягивающих абсент в гостеприимно открытых кафешках, и изнывать от бессилия понять и описать эту пышнотелую девку с худосочными французскими ногами — парижскую жизнь.

Он не пел по утрам в клозете. Не пил в подъезде портвейн. Не закусывал килькой в томате или завтраком туриста. Не ломился после двенадцати к девчонкам из общаги. Не заражался дурной болезнью, подхваченной... да не важно где подхваченной, — он как бы вовсе не интересовался. И вообще не выходил почти во двор гулять, только если пересекал — от арки до подъезда.

Короче, одни сплошные «не». Скука, а не жизнь!

Зато он играл на пианино, — из их квартиры постоянно доносилось. Ходил в музыкальную школу. Учился же в английской плюс с учителем отдельно изучал французский. В общем, типичный маменькин сынок, вундеркинд, приглаженный, озабоченный, испуганный. Наверняка и марки коллекционировал (или монеты), а может, и бабочек. Может, даже посещал тайно церковь, а то и пел в хоре.

Через двор он пробегал (в школу и обратно), беспокойно оглядываясь. И правильно.

Лишь однажды ребятам удалось заманить его (чем они его завлекли?) в старый, предназначенный на слом и уже наполовину раскуроченный деревянный дом. Там его неожиданно схватили, а он, ясное дело, даже не сопротивлялся, такие, как он, никогда не сопротивляются, причем даже не из-за трусости, а как бы не понимая, что происходит, и только растерянно вертел кудлатой головой и смущенно улыбался, пока его тащили и привязывали к балке. Крепко и даже больно, потому что на его узком чистом лице появилось нечто вроде гримасы, а глаза покраснели.

Дальше было решено оставить его под охраной, а самим пойти за девчонками, чтобы при них спустить с него штаны и таким образом опозорить. Слишком уж чистеньким и аккуратненьким он выглядел. Слишком отдельным. Всем почему-то хотелось именно его позора и унижения — просто поколотить его было не слишком интересно, к тому же он мог нажаловаться родителям.

Не знаю, чем бы в тот раз кончилось, если бы ему не удалось убежать. Когда ребята вернулись, теперь уже с тремя подружками, его уже не было. Лишь веревка висела, перекинутая через балку. Вернее, две веревки вместо одной: она была перерезана стеклом (на самом деле — ножом), а я сидел возле и смолил бычок.

Для меня, между прочим, это могло бы плохо кончиться. Кто-то предложил в наказание за то, что я упустил пленника и испортил все дело, заменить его мной. Не успел я и глазом моргнуть, как тут же был схвачен, но через минуту, к счастью, отпущен. Со мной было не интересно: я, в отличие от Марата, был точно такой же, как они.

Но если бы они узнали или догадались, что Марат не сам убежал, перерезав веревку стеклом, а отпустил его я (ножом), то тогда бы мне точно не уйти от возмездия. Только он бы, уверен, никогда не признался, даже под пытками. Не выдал бы меня.

Честно говоря, я сам не понимал, почему так сделал, ведь поначалу тоже испытывал только злорадство, что вот наконец-то спадет с него — высокомерие его или что. Отдельность его. Спесь. Все должно было произойти просто и сурово, как и бывает обычно в жизни. Рука судьбы.

Нет, мне даже не жалко его стало, а просто я представил вдруг себя на его месте, с такой же глупо-растерянной физиономией, в этом трухлявом заброшенном доме с сырым крысиным и гнилым запахом подполья, и потом в миг его позора .

Подошел и перерезал.

И сразу отвернулся, чтобы не видеть, как он выпутывается и выбирается отсюда. Только слышал удаляющийся топот. Деру он дал здорово — боялся, наверно, что я передумаю. Не доверял. А может, подозревал новую провокацию.

Это уже потом, позже, я понял, что было в нем нечто, меня притягивавшее. Я ведь и к музыке, доносившейся из-за двери их квартиры, когда он занимался, прислушивался. Одна и та же мелодия, много раз. Оборвется — и снова, еще и еще. Вроде надо идти, а стоишь и прислушиваешься. Слушаешь, как он там. За пианино. Пальцами.

Он вдруг, тонко улыбнувшись, предложил зайти к нему — распить бутылочку токайского (так и сказал: пошли разопьем). Прорезался вдруг. Снизошел.

«А помнишь, как ты меня освободил — в том заброшенном доме? — спросил, разливая в хрустальные фужеры золотистое токайское. — А я отлично помню», — сказал на мое пожимание плечами.

«Ты тогда сдрейфил здорово», — сказал я.

«Да нет, не в этом дело...», — задумчиво проговорил он.

Мы выпили.

«Ты не ожидал...»

«Пожалуй. Но это была не просто неожиданность...»

«Что же?»

«Ну, наверно, я внезапно понял, что мир устроен, мягко говоря, не слишком гармонично и справедливо. Подозревал, но не был уверен. А тут...»

«А тут я тебя отпустил...»

«Да, можно сказать, не дал миру завалиться до конца. Все-таки справедливость была.»

«Я не стал стрелять...»

«Да, ты не стал стрелять. Ты опустил винтовку и отвернулся. Беги, тихо сказал ты, глядя в сторону. Быстрей! И закурил папиросу.»

«Я слышал, как ты заметался, бросился сначала в одну сторону, потом в другую, пока наконец не догадался отодвинуть доску в заборе.»

«Было очень темно. А потом я услышал выстрел...»

«Разумеется. Это я выстрелил, чтобы они услышали и подумали, что все кончено.»

«А знаешь, о чем я думал, когда стоял лицом к стене (грязная, с кровавыми подтеками)? За что ?»

«Ну, ты молодец! Некоторые в этот момент ни о чем не могут думать. С ними что-то такое происходит, отчего они только пялят глаза и разевают рот, словно выброшенные на берег рыбы.»

Одну бутылку мы прикончили быстро. Он достал вторую.

«А все-таки, почему ты это сделал?»

«Выглядел ты действительно жалко: тощий, кожа да кости. Настоящий доходяга! Ты бы точно не выжил.

«Другие были не намного лучше.»

«Это верно. Другие были не лучше. Но они и были — другие. А у тебя очки были на веревочках...»

«Ты сказал: вот этот будет истопником.»

«В твоем деле было написано: дед — профессор, отец — врач, мать — учительница. Ты не должен был выжить».

«А я и не хотел. Я устал.»

«Это было заметно.»

«У меня были обморожены ноги, из-под ногтей сочился гной.»