Джон Ноулз - Сепаратный мир

От этих слов слезы мои мгновенно высохли. Я отнял руки от лица и увидел краснокирпичную стену лазарета, мы приближались к этому веселому на вид зданию. Конечно, я был первым, кого он захотел увидеть. Финеас никогда не стал бы судачить у меня за спиной, обвинение он бросит мне с глазу на глаз.

Все происходило очень быстро, мы поднялись по лестнице, и уже в следующий момент я оказался в коридоре, а доктор Стэнпоул подталкивал меня к двери.

– Он там. Я присоединюсь к вам через минуту.

Дверь была чуть приоткрыта, я толкнул ее и замер на пороге. Финеас лежал среди подушек и простыней, его левая нога, огромная, в белых повязках, была подвешена на вытяжке невысоко над кроватью. От стеклянной бутылки, закрепленной в штативе, к его правой руке тянулась гибкая трубка. Внутри меня словно перекрылся какой-то жизненно важный канал, я понял, что сейчас потеряю сознание.

– Ну, входи же, – услышал я его голос. – Ты выглядишь хуже, чем я.

Тот факт, что он был в состоянии шутить, немного привел меня в чувство, я направился к стулу, стоявшему возле его кровати. За минувшие несколько дней он утратил свой загар и, казалось, уменьшился. Он изучал меня взглядом, словно пациента. В его глазах больше не было обычного добродушия, они затуманились, и в них появилось нечто потустороннее. Чуть позже я понял, что он – под действием лекарств.

– Ты-то почему выглядишь как больной? – спросил он.

– Финни, я… – Я уже не контролировал свою речь, слова вылетали сами собой, как у человека, загнанного в угол. – Что случилось там, на дереве? На этом проклятом дереве! Я спилю его! Чтобы никто с него больше не прыгал. Что случилось, что случилось? Как ты упал, как ты мог так упасть?

– Просто упал. – Его взгляд блуждал по моему лицу. – Что-то качнулось, и я свалился. Помню только, что обернулся и посмотрел на тебя, мне показалось, что это длилось целую вечность. Я еще подумал, что смогу ухватиться за тебя.

Я резко отшатнулся от него. «Ага, и утащить меня за собой!»

Он продолжал рассеянно смотреть мне в лицо.

– Ухватиться за тебя, чтобы не упасть.

– Ну да, естественно. – Мне не хватало воздуха в этой тесной комнате. – Я попытался, помнишь? Протянул руку, но она повисла в воздухе: ты уже сорвался и летел вниз.

– Я только помню, как увидел твое лицо. У него было ужасно смешное выражение. Ошарашенное, прямо как сейчас.

– Сейчас? Ну конечно, я действительно ошарашен. Кто бы не был ошарашен, господи помилуй? Это ужасно, все это ужасно.

– Но я не понимаю, почему ты выглядишь таким ошарашенным. У тебя такой вид, как будто это случилось с тобой.

– Почти так и есть! Я ведь был там, на том же суку, рядом.

– Да, я знаю. Я все помню.

Повисла тяжелая тишина, а потом я сказал очень осторожно, как будто от моих слов мог произойти взрыв:

– Ты помнишь, из-за чего ты упал?

Его глаза продолжали скользить по моему лицу.

– Не знаю, наверное, потерял равновесие. Да, наверное, так. Правда, было у меня ощущение… ну, чувство, что, когда ты стоял рядом со мной, т-т-ы… Не знаю… было какое-то ощущение. Но что можно сказать наверняка, основываясь на ощущениях? Дурацкая идея. Видно, это мне почудилось в бреду. Так что нужно просто забыть. Я просто упал, – он отвернулся, чтобы нащупать что-то между подушками, – вот и все. – Он снова взглянул на меня. – Ты прости меня за то, что у меня возникло такое ощущение.

На его искреннее извинение за то, что он заподозрил правду, мне сказать было нечего. Он не собирался меня ни в чем обвинять. У Финни было лишь неясное ощущение, и в данный момент он, должно быть, формулировал новую заповедь своего персонального декалога: никогда не обвиняй друга в преступлении, если у тебя есть всего лишь ощущение, что он его совершил.

А я-то считал, что мы соперники! Теперь это казалось таким смехотворным, что мне хотелось заплакать.

Если бы здесь, на моем месте, в этом омуте вины, оказался Финеас, что бы чувствовал он и что бы он сделал?

Он бы сказал мне правду.

Я вскочил так резко, что перевернул стул, и уставился на Финни в изумлении; он отвечал мне таким же взглядом, и мало-помалу губы его начали складываться в ухмылку.

– Ну? – произнес он наконец в своей дружеской понимающей манере. – Ты меня что, загипнотизировать решил?

– Финни, я должен тебе кое-что сказать. Тебе это очень не понравится, но я должен.

– Боже мой, сколько страсти, – сказал он, падая обратно на подушки. – Ты прямо похож на генерала Макартура.

– Мне плевать, на кого я похож, и, когда я скажу то, что собираюсь, ты не будешь так думать. Хуже этого ничего на свете не может быть, мне очень жаль, и я сам себе противен, но я должен это сказать.

Но я не осмелился. Прежде чем я успел открыть рот, вошли доктор Стэнпоул с медсестрой, и меня выставили из палаты. На следующий день доктор Стэнпоул решил, что Финни еще недостаточно окреп, чтобы принимать посетителей, даже старых друзей вроде меня. А вскоре после этого Финни на санитарной машине увезли домой, в пригород Бостона.

Летний семестр закончился, о чем было объявлено официально. Но для меня он оставался в подвешенном состоянии неопределенности, странным образом остановленным еще до своего окончания. Я отправился домой, в родной южный город, на каникулы, которые провел в каком-то нереально-задумчивом состоянии, словно уже когда-то проживал этот месяц, и тогда он был мне так же неинтересен, как сейчас.

В конце сентября того, 1942 года я отправился обратно в Девон, с пересадками, на тогдашних суматошных, переполненных поездах. В Бостон я прибыл с семнадцатичасовым опозданием; в школе это могло служить предметом гордости: те из нас, кто жил далеко, несколько дней после возвращения держали внимание аудитории рассказами о своих дорожных приключениях, реальных или вымышленных.

Мне посчастливилось поймать такси на Южном вокзале, но вместо того, чтобы сказать шоферу: «Северный вокзал», чтобы проехать через Бостон из конца в конец и вскочить в последний поезд, на котором я должен был проделать оставшийся короткий участок пути до Девона, вместо всего этого я, усевшись на заднее сиденье, произнес адрес Финни в пригороде.

Мы очень легко отыскали его дом на улице, обрамленной древними вязами, кроны которых смыкались, превращая ее в зеленый неф. Дом был высоким, белым и странным образом очень подходящим для того, чтобы быть именно домом Финеаса. На улицу он выходил фасадом, не лишенным элегантности, хотя в глубине двора за ним тянулись заурядные пристройки и флигели, и вовсе заканчивавшиеся простым большим амбаром.

Финеас никогда ничему не удивлялся. Вот и теперь, когда домработница открыла дверь и проводила меня к нему в комнату, он вовсе не удивился, но, похоже, обрадовался.