Джон Ноулз - Сепаратный мир

Девонская школа располагалась в развилке этих рек.

В сыром главном помещении базы Квакенбуш, окруженный толпой гребцов, засек меня своим темным, лишенным всякого выражения глазом сразу, как только я вошел. Квакенбуш был администратором команды, и что-то с ним было не так. Что именно – я не понимал. В круговерти зимних семестров мы никогда не соприкасались, и до меня лишь доходили неприязненные слухи о репутации Квакенбуша. Примечательно, что никто не называл его по имени – я даже не знал, как его зовут, не было у него и клички, пусть хоть даже нелестной.

– Опаздываешь, Форрестер, – сказал он уже вполне мужским голосом. Это был крепкий, мускулистый парень; возможно, его и не любили именно за то, что он повзрослел раньше нас всех.

– Да, прости, меня задержали.

– По-твоему, тебя должен ждать экипаж? – Похоже, он не понял, что это прозвучало смешно. А я понял и хмыкнул.

– Так. Если ты думаешь, что это шутка…

– Я не говорил, что это шутка.

– Мне тут нужна реальная помощь. Наша команда намерена обязательно победить на любительских соревнованиях школ Новой Англии, не будь я Клифф Квакенбуш.

Таким образом заполнив пробел в своих знаниях о Квакенбуше, я был готов приступить к исполнению обязанностей помощника старшего администратора. Официально такой должности не существовало, но при необходимости ее иногда вводили, и ничего общего с синекурой она не имела: куча работы и никаких привилегий. Обычно помощником администратора бывал ученик предпоследнего класса, у которого был шанс на следующий год самому стать администратором, унаследовав соответствующий статус и права. Помощник, уже учившийся в старшем классе, никаких перспектив не имел. И поскольку я, будучи выпускником, претендовал на столь ничтожную должность, Квакенбуш, знавший обо мне не больше, чем я о нем, видимо, решил на мне отыграться.

– Бери полотенца, – скомандовал он, не глядя на меня и указывая на дверь.

– Сколько?

– Откуда я знаю? Возьми сколько-нибудь. Сколько сможешь унести. Видимо, это будет не слишком много.

Такую работу, как моя, обычно выполняли мальчики, имевшие какой-нибудь физический недостаток, потому что в спортивной жизни должны были участвовать все, а это было единственным, что могли делать инвалиды. Наверняка, пока я шел к двери, Квакенбуш смотрел мне вслед: не хромаю ли я. Но я знал, что его тусклые черные глаза мой изъян обнаружить не смогут.

В конце дня, когда мы стояли на плоту перед гребной базой, собрав использованные полотенца, он немного смягчился.

– Ты ведь никогда не занимался греблей. – Разговор он начал ни с того ни с сего, и это не было вопросом. Голос его звучал почти нарочитым басом, как будто он говорил через какую-то трубу.

– Нет, никогда.

– Я два года выступал в команде легковесов. – Он был низкорослым, но крепко сбитым, под облегающей спортивной фуфайкой угадывались крепкие мускулы. – Зимой я занимаюсь борьбой. А ты чем зимой занимаешься?

– Да не знаю, пробую работать администратором еще где-нибудь.

– Ты же в старшем классе учишься?

Он прекрасно и сам это знал.

– Ага.

– Поздновато начинать заниматься администрированием команды, нет?

– Ты считаешь?

– Конечно, черт возьми! – Он вложил в свои слова презрительную убежденность, призванную на корню заглушить во мне любые ростки самоуверенности.

– Ну это не так уж важно, – возразил я.

– Очень важно.

– Я так не думаю.

– Иди ты к свиньям, Форрестер. Кто ты такой, в конце концов, черт возьми?

Я развернулся к нему лицом, мысленно издав стон. Квакенбуш не собирался позволить мне просто автоматически выполнять для него работу. Похоже, нам предстояло сойтись в схватке. И теперь мне было легко понять почему. С первых своих шагов в Девонской школе Квакенбуш столкнулся с неприязнью, с тем, что его походя, равнодушно оскорбляли; из года в год голосуя за лидеров класса и рукоплеща им, он не снискал для себя ничего из того, о чем мечтал. Я не хотел добавлять ему унижения, я даже сочувствовал распиравшему его изнутри и постоянно задеваемому самомнению, которое он уже не в силах был сдерживать, его бешеной заносчивости, которая выплеснулась наружу теперь, при малейшем намеке на несогласие со стороны найденного наконец человека, которого он мог считать ниже себя. Я понимал, что его поведение объяснимо, и не сказанные им слова взбесили меня, а то, что он не имел никакого представления о цыганском лете, об утрате, которую я мучительно старался пережить, о полевых жаворонках, плеске реки и ветерке, несущем цветочные лепестки, что он не видел улиток Чумного и даже не слыхал о хартии Суперсоюза самоубийц; он ни в чем не участвовал, ничего не знал и не чувствовал ничего из того, что знал, чувствовал и придумывал Финеас.

– Ты, Квакенбуш, понятия не имеешь о том, кто я есть. – Меня понесло, и я уже не мог остановиться: – И вообще ни о чем.

– Слушай, ты, убогий сукин сын…

Я ударил его в лицо. В первый момент я и сам не понял почему – словно и впрямь был убогим. И только потом до меня дошло: потому что был в моей жизни человек, действительно изувеченный.

Квакенбуш стиснул мне шею каким-то жестким борцовским приемом, и я порадовался тому, что не был на самом деле калекой. Я закинул руки назад, ухватил его за фуфайку, рванул, и она осталась у меня в руке. Я попытался стряхнуть его с себя, но он в это же время сделал выпад, и мы оба катапультой полетели в воду.

Купание отрезвило Квакенбуша, и он отпустил меня. Я вскарабкался обратно на плот, все еще пылая гневом.

– В следующий раз, когда захочешь назвать кого-нибудь калекой, убедись сначала, что это действительно так. – Я резко и отчетливо рубил каждое слово, чтобы все они дошли до него.

– Убирайся отсюда, Форрестер, – злобно отозвался он из воды. – Ты здесь никому не нужен. Проваливай.

Так я провел свой первый бой за Финни, первое сражение в предстоявшей долгой кампании. Пока рука моя не хрустнула, врезавшись в лицо Квакенбуша, я не мог и представить себя защитником Финни, я и теперь не предполагал, что он когда-нибудь поблагодарит меня за это. Он тоже был просто предан всему, что имело к нему отношение: своему соседу по комнате, своему общежитию, своему классу, школе, и дальше его преданность расходилась вовне широкими кругами, я даже не мог себе представить, кого она не охватывала. Впрочем, у меня не было твердого ощущения, что я сделал это именно ради Финеаса. Я чувствовал, что сделал это скорее ради себя.

Но даже если так, особой выгоды мне это не принесло: я брел обратно к общежитию промокший до нитки, потерявший работу, которую хотел получить, утратив кураж и снова и снова перебирая в уме невеселые события этого дня. Теперь стало совершенно ясно, что пришла осень, я чувствовал, как она зловеще прижимает к телу мою мокрую одежду, ощущал недружелюбное тревожное дыхание в атмосфере, приближение зимних холодов, и свет тускнел в преддверии момента, когда все вокруг погрузится в темноту. Одна нога у меня не переставала дрожать – то ли от холода, то ли от гнева, я не мог понять. Я жалел, что не врезал Квакенбушу сильней.