Июнь Ли - Добрее одиночества

Тайская пара отвернулась, им как будто было неловко за шерифа. Когда он спросил, хочет ли кто-нибудь испытать на себе смирительную рубашку, которая висела в коридоре, никто из жизнерадостных индийцев не вызвался. Кружным путем они пришли в кабинет, где шериф произнес еще одну длинную речь. Когда группу наконец выпустили на холодный пустой тротуар, уже смеркалось. В оранжевом свете фонарей беззвучно падали большие хлопья снега, и мир уже был покрыт непотревоженным слоем белизны.

Индийцы и тайцы увидели снег первый раз в жизни и все как один приободрились, словно предыдущее было испытанием, которое они должны были пройти, чтобы заслужить это восхитительное зрелище. Вскоре обе пары удалились – одна потянулась вверх по склону, другая двинулась к озеру. Какое-то время Можань и Йозеф стояли на месте: каждого сковывал страх перед своим отдельным одиночеством. Потом он спросил ее, как она, и предложил выпить по чашке горячего шоколада, чтобы оправиться от тяжелых впечатлений.

В кафе Йозеф спросил Можань, откуда она, что изучает в университете и испытала ли в Америке культурный шок. На эти вопросы у Можань имелись готовые ответы, удерживающие собеседника от дальнейших вопросов. Получив ответы, Йозеф сказал о себе, что не принадлежит к церковной группе, но его старается приобщить к ее деятельности одна супружеская пара, его старые друзья.

– Надеюсь, другие мероприятия вам понравились больше, чем сегодняшнее, – сказал он.

Можань ответила, что ни на одном из других не была.

– Вам захотелось именно в тюрьму? – спросил Йозеф. – Не на футбольный матч? Не на Октоберфест?

На это у Можань не был заготовлен ответ, и она только покачала головой, как будто тоже была озадачена. Она познакомилась в новом городе кое с кем, но дружбу заводить не хотела; в Мадисон, учиться инженерному делу, приехала и другая девушка из ее колледжа, но, когда она предложила поселиться вместе, Можань отказалась. Йозеф молчал, ждал ответа, и тогда она сказала, что у нее, вероятно, отрицательный взгляд на мир, что ее притягивает темная сторона жизни. Она умолчала о том, что Октоберфест и университетский футбол не привлекли ее потому, что туда ходят вместе с другими.

Йозеф посмотрел на нее пристальнее. Разъяснений, если бы он попросил, она не захотела бы дать, да и не смогла бы. Но Йозеф только показал на ее бейджик и спросил, обычное ли это имя в Китае: Лара.

Она подумала, ответила Можань, что американцам, может быть, трудно будет произносить ее настоящее имя, и поэтому взяла английское. Это было правдой лишь отчасти: в университетской программе, нацеленной на получение докторской степени по химии, ее знали как Можань, и в Уэстлон-хаусе – в трехэтажном женском корпусе для научных и технических специальностей, где Можань занимала комнату и делила кухню, ванную и холл с восемью другими девушками – с двумя из Польши, с тремя из Украины, с двумя из Иордании по обмену и с одной канадской кореянкой, – все без проблем произносили ее китайское имя. Ларой она была только с чужими – с молодым человеком за грилем в студенческой столовой, с кассиром в продовольственном магазине, у которого был крюк вместо руки и который всегда так рьяно ей махал, что волей-неволей приходилось идти к его кассе. Он рассказал Можань, что в прошлом был алкоголиком; обоих детей забрала после развода бывшая жена, а перед этим он потерял руку, когда врезался на машине в стену. Ни капли потом не брал в рот, сообщил он жизнерадостно, и он всегда, пробивая чек здоровой рукой, желал Ларе всяческих успехов в Америке.

Йозеф задал ей какой-то вопрос, но она прослушала и попросила его повторить.

– Почему вы выбрали имя Лара? – спросил он снова.

– Хотела что-нибудь простое.

– Но почему Лара? Почему не Лили или Нэнси?

Можань задалась вопросом, не из тех ли Йозеф зануд, кому доступно лишь то, для чего есть готовое объяснение. В колледже Можань довольно вяло встречалась с одним, потом с другим, и оба утомляли ее своим стремлением свести мир к некой куче, которую надо разобрать и рассортировать. Не выводил ли Йозеф в молодости, подумала Можань, подобным образом девушек из себя? Но он, не подозревая о презрительных мыслях Можань, терпеливо ждал, глядя на нее ясными глазами. Впервые Можань видела голубые глаза так близко.

– Я взяла имя из русского романа, – сказала Можань.

– Не из «Доктора Живаго» случайно?

Можань удивленно подняла на него взгляд.

– Я сразу подумал, когда вы назвали себя, – сказал Йозеф и принялся напевать тему Лары из фильма.

Его голос, громкий как раз настолько, чтобы слышали они двое и больше никто, поразил Можань: его печальная красота, казалось, принадлежала к другой эпохе, когда мужчины были красивы мужской красотой, а женщины женской, когда для романтических чувств была своя мелодия и смерть напоминала о себе лишь постепенным затемнением кадра.

– Песня моей молодости, – сказал Йозеф, окончив.

– Моей тоже, – отозвалась Можань.

В ее комнате в Пекине осталась коробка с романами – в их числе был «Доктор Живаго»; она не захотела продать книги перед отъездом, хотя знала, что не вернется и не будет перечитывать. Книги верой и правдой служили ей два последних школьных года. Шаоай и ее родителей тогда уже не было в их дворе. Жуюй по-прежнему училась в ее школе, но перешла на пансион и, когда они встречались в школе, не говорила ей ни слова. Бояна родители забрали к себе и перевели в школу при университете; по выходным, когда он появлялся в их дворе, навещая бабушку, Можань либо находила предлог, чтобы куда-нибудь уйти, либо сидела у себя, зарывшись в толстый роман, переведенный с русского или с французского. Раньше она не так много читала художественную литературу, но эти романы, чьи герои носили длинные и плохо запоминающиеся имена, давали ей успокоение: даже самые сложные истории несли с собой ясность, которой она не находила в окружающем мире, и каждый персонаж принимал свою судьбу безропотно, доктор Живаго умирал, разминувшись с Ларой, Лара прощалась с ним и со счастьем.

– Вы ведь молоды, – сказал Йозеф.

Можань хотела резко ответить, что только глупые люди воспринимают возраст так примитивно. Но чужой человек был добр и всего лишь сказал о том, что видел. Можань было без двух месяцев двадцать три. Когда твоей молодостью восхищаются, хотя ты видела тупик, в который ведет молодость, – это, может быть, в какой-то мере утешает, но этого недостаточно, чтобы забыться. Йозеф мог в своем возрасте уйти в святилище воспоминаний, а у Можань впереди были годы, десятилетия. Она жалела, что ей не столько лет, сколько ему: необходимость жить дальше, когда прожитого уже хватает, превращает человека в усталого имитатора.