Июнь Ли - Добрее одиночества

Можань подбадривало то, что можно сделать многое, и сделать без особых затруднений. Шестнадцать лет назад она приехала в страну с двумя чемоданами, куда положила все, что сочла необходимым, чтобы начать новую жизнь: одежду, туго свернутые и связанные, чтобы не занимали много места, стеганое одеяло и подушку, две фарфоровые миски, две палочки для еды, складной нож, топорик для мяса, две жестянки чая, зонтик, две пачки гигиенических салфеток и китайско-английский словарь. Что не влезло в багаж – «сони уокмен» с большой коллекцией кассет, ее книги, несколько девчачьих дневников и единственный альбом с ее фотоснимками в разном возрасте, обычными и моментальными, составленный ее матерью, – мать пообещала хранить. Но она так за всем этим и не приехала – люди редко пытаются вернуть потерянное , прочла она где-то; они просто заменяют это другим. Ее родители, поняв, что она, может быть, вообще никогда не приедет, отдали ей фотоальбом и дневники во время одного из своих посещений Америки. Можань убрала все это, ни разу не открыв.

После развода Можань переехала с теми же двумя чемоданами, где вещей было еще меньше. Все сколько-нибудь значимое оставила. Свое кольцо отдала Йозефу; мысль, что он второй раз остается с двумя кольцами – можно хранить, можно избавиться, – отозвалась в ней сердечной болью, но она не знала, что можно сделать для облегчения своей боли, да и не хотела ничего делать, боясь ранить Йозефа еще сильнее. Свадебные фотографии и снимки, сделанные во время медового месяца (неделя на море в Южной Каролине – Йозеф предлагал Багамы, но Можань с ее китайским паспортом трудно было тогда выезжать из Штатов), она попросила Йозефа сохранить вместе с его семейными фотографиями. Ты всегда так налегке, сказал он, высадив ее из машины у аэропорта, и его голубые глаза наполнились нежной печалью, а на уме у него было и печалило его по-настоящему то, что она относится ко всему так легко. Иммигрантский менталитет, сказала она ему, – готовая отговорка, она использовала ее потом не раз, ведя жизнь, которая, на взгляд Йозефа и других людей, наверняка была временной, межеумочной, но с годами приобрела постоянство. Способность в любой момент извлечь из земли корни, углубившиеся совсем ненамного, способность уйти незаметно, никого этим сильно не огорчая, – это давало ей странное ощущение девичества и свободы. Все, что затрагивает сердце, оставляет его в смятении , написано в одной из буддийских книг, которые она читала после отравления Шаоай; кто ничего не желает, тот неуязвим.

Но многим ли сердцам взаправду удается быть невосприимчивыми ко всему, что может возмутить их спокойствие? Благодаря дисциплине Можань удавалось после развода поддерживать в себе внутренний покой; и даже в браке она ни о чем другом не мечтала. Но подобный душевный мир – только запертые ворота, и Йозеф чаще, чем кто-либо, указывал ей на это, мягко, без давления, но и не притворяясь, что не видит. Не поэтому ли она нарушила брачный обет? Можань вышла за Йозефа ради всего, что могла унаследовать из его прошлого – ради его друзей, детей, внуков, – чтобы ей не надо было строить собственную жизнь; густонаселенность его мира, думала она, позволит молодой жене вести тихую жизнь, его первый брак, долгий и счастливый, даст ей достаточно защитной тени, чтобы быть всего лишь заменой. Но она ошиблась. Йозеф воспринимал брак не так легко, как она. Жизнь, по-своему – порой неожиданно – справедливая, расставляет сети даже для самых неприметных существ; Можань, оказавшись в затруднительном положении – просила только доброты, а ей предложили любовь, – запаниковала так, что готова была, выпутываясь, пожертвовать одной-двумя конечностями, и оставила при этом несколько шрамов и на жизни Йозефа. В то, что могла нанести ему более глубокую рану, она не позволяла себе поверить. Мысль, что она способна быть безжалостной, была для нее непереносима: безжалостность она ассоциировала с Бояном, до него с Жуюй, а до нее ни с кем, ибо ей, ослепленной своей готовностью любить, мир казался в те дни полным любовного начала.

Можань познакомилась с Йозефом в первый год своей жизни в Америке на экскурсии в окружную тюрьму, устроенной местной церковной группой для того, чтобы познакомить студентов-иностранцев с американской юридической системой. Группа проводила и другие мероприятия – обеды вскладчину в парке, бесплатные вечерние уроки английского по вторникам и четвергам, концерт со сбором средств в пользу церкви, – но на них Можань ни разу не была.

К тюрьме кроме Можань подошли только четыре студента: двое индийцев и молодая пара из Таиланда. Через несколько минут появился мужчина – небольшого роста, пухлый, лысый, в строгом темном костюме – и представился Йозефом. Он сказал, что женщина, которая все организовала, заболела желудочным гриппом и он ее заменяет.

Шерифа, проводившего экскурсию, немногочисленность желающих, похоже, не смутила. Его вступительный рассказ в вестибюле занял почти час: он в подробностях поведал о том, как в него стреляли, когда он был подростком, как он пережил психологическую травму, с какими повседневными трудностями сталкивается сотрудник правоохранительных органов, что такое Америка и ее юстиция.

Тайский студент и студентка улыбались и кивали, сплетя пальцы за спинами. Индийцы галантно выставили руки, когда шериф достал наручники, чтобы продемонстрировать более жесткий и менее жесткий способы ареста. Можань подумывала, нельзя ли тихо уйти, но путь прилежно загораживал Йозеф, стоявший позади подопечных. В очередной раз она прочла табличку на стене с часами свиданий, которые уже выучила наизусть. Была суббота – единственный день, когда свидания не разрешались. В голове у Можань иголкой пульсировала боль, но побыть в окружной тюрьме, откуда ее, так или иначе, выпустят, – конечно, не самое тяжелое из того, что следует вытерпеть в жизни.

Когда шериф отпер металлические ворота, посетители-иностранцы испытали облегчение, смешанное с тихим почтением. Через решетчатую дверь камеры общего режима они увидели нескольких мужчин в оранжевом, сидящих за столом и играющих в карты; никто из заключенных даже не взглянул на процессию в коридоре. Когда тайцы робко спросили, из-за чего эти люди оказались здесь, шериф ответил, что по самым разным причинам. В пустой камере шериф показал им металлический унитаз без крышки и сиденья и свернутый коричневый матрас в углу. С помощью рулетки показал, какого размера окно: ширины не хватит, чтобы даже самый тощий человек мог пролезть, но вид на окружающий мир – на голые кроны деревьев, на низкие свинцовые облака – вполне достаточный.

Из четырех камер строгого режима занята была одна, и шериф остановился у двери. Он отпер окошко, заглянул и снова запер. Послышался женский голос: хныканье, потом крик, потом опять негромкое хныканье. В металлической корзинке на дверной раме лежали зубная щетка и крохотный тюбик пасты.