Июнь Ли - Добрее одиночества

Но что ему нужно от Сычжо? Бояну неясно было, что у них за отношения. Тихой дерзостью, испытующим взглядом на мир, неулыбающимся лицом она порой напоминала ему Жуюй, но у Сычжо было чувствительное сердце, она видела все в нравственном свете, она была склонна мечтать. Или он всего-навсего творил воображаемую личность, прививая некоторые качества Можань образу той, кому хотел отдать свою первую любовь? Боян отдавал себе отчет, до чего он нелеп, если это так; чего доброго, он превратится однажды в чокнутого старика из тех, что в каждом молодом женском лице ищут черты умершей жены или утраченной первой любимой.

Когда-то Боян думал, что влюбился в Жуюй, но теперь он понимал, что хотел тогда быть видимым ею, видимым не только сейчас, в эту секунду, но и вообще, и до, и после. Можно назвать это самомнением юности, но разве быть видимым – видимым как человек с прошлым и будущим – не искреннейший наш расчет в любви? Самый искренний и самый жадный: ища такой целостности, мы с заносчивым самообольщением помещаем себя вне разъедающего времени.

Но желание, чтобы его видела Сычжо, смущало Бояна еще больше: он разрывался, желая быть видимым ею в его мире, где он мог флиртовать с любовницей партнера по бизнесу (и допускал, чтобы флиртовали с Коко, все это считалось взаимно приемлемым), и в то же время не желая, чтобы Сычжо что-либо знала об этой стороне его жизни. Разумеется, он не мог в одиночку защитить ее от этого уже испорченного мира, к которому не питал отвращения – разве только когда он угрожал странной неотмирности Сычжо. В каком-то смысле Боян хотел от нее невозможного: чтобы она оставалась, какой была, оставалась единственной обитательницей своей малопригодной для обитания среды, которую только он, искушенный житель мира сего, имел бы право охранять – и, может быть, осквернить. Он хотел быть хорошим с ней и для нее, но хотел, чтобы только она знала его как хорошего человека. Если она заметит расхождение между его поведением и его намерениями, она должна понять это правильно, потому что, по его замыслу, ей надлежало видеть его не таким, какой он есть, а таким, каким он мог бы быть.

Эти мысли, не находя выхода – все его приятели были приспособленцы до мозга костей, – стали жить собственной жизнью. Если бы только он мог высказать эти смешные вещи вслух и таким образом от них отделаться: любая реакция – хоть понимание, хоть зубоскальство – была бы лучше, чем безмолвие. Боян был не из тех, кто привык к безмолвию.

Легкость, с какой Сычжо переносила это безмолвие, ставила его в тупик. Чем они были друг для друга – это она, казалось, считала либо не важным, либо решенным, хотя, если решенным, то он не знал, на каких условиях.

Не желая вводить Сычжо в мир своих приятелей и Коко, Боян должен был выделить для нее место в своей жизни. Это оказалось не так уж трудно: она любила старые районы города, иные из которых все последние тридцать лет обходили стороной и туристы, и застройщики. Все меньше и меньше таких мест, говорила Сычжо Бояну, как будто это не был его город с самого начала.

Раз в неделю – чаще по субботам, но иногда, если он не мог освободиться в субботу, в пятницу во второй половине дня – он вез ее в один из таких районов или в пригородное местечко, отставшее от времени. Аутентичные – так Сычжо называла эти уголки; услышь Боян это слово из других уст, он фыркнул бы, но Сычжо он его прощал: она была слишком юна, чтобы выработать иммунитет от лексикона своего времени.

У Сычжо был старый фотоаппарат «Сигалл» с пленкой типа 120 – древнее устройство: нужно было опускать взгляд на стеклышко, чтобы видеть изображение, нужно было фокусировать кадр, крутя то и это, и после каждого кадра поворотом рукоятки продвигать пленку. Боян помнил эти допотопные аппараты с детства, когда они были признаком совсем иного статуса, принадлежали тем, кто мог себе позволить какую-никакую роскошь. Глядя на свои вылазки с Сычжо глазами встречных, Боян видел их абсурдность: мужчина под сорок с залысинами паркует свой BMW в обшарпанном переулке, и молодая женщина фотографирует трещины в стенах и пыль, скопившуюся на выброшенной бамбуковой коляске. Он задавался вопросом, приходило ли Сычжо в голову, что каждый из них – имитатор своего рода: он играет роль снисходительного кормильца и содержателя молодой женщины, а она, мало что имеющая, изображает ностальгическую душу в поисках давно утраченного времени.

Они не говорили во время этих прогулок ни на какую определенную тему – отчасти потому, что Сычжо постоянно надо было останавливаться и смотреть в видоискатель. Ей нравилось показывать ему то, что она находила: ржавый, покрытый паутиной велосипедный замок; старый призыв к коммунистическому Большому скачку, кое-как оттиснутый на кирпичной стене; киоск с сигаретами и газировкой, сооруженный из старого пикапа.

То, что ее интересовало, Бояна не интересовало нисколько. Это были фрагменты его прошлого, не настолько отдаленного, чтобы они обрели в его глазах какую бы то ни было красоту. Но ему нравилось смотреть, как она залезает на перевернутую тачку или опускается на четвереньки, чтобы прочесть детское ругательство, вырезанное в углу двери, должно быть, лет пятьдесят назад. Его взгляд, если она чувствовала его на себе, смущал ее не настолько, чтобы она меняла свое поведение.

Порой ему хотелось попасть в ее видоискатель, но ему хватало осмотрительности не ставить себя в положение, опасное для статуса. Если он был «папиком», то наицеломудреннейшим: он не притронулся к девушке и пальцем. Он перестал называть себя ухажером, и перемена ее, похоже, не обеспокоила. Было ли это для них обоих игрой? Оба проявляли терпение или, хуже, расчетливость; Боян предпочитал думать, что неопределенность со временем разрешится. Он никуда не спешил, ему скорее нравились эти еженедельные вылазки, не сопряженные ни с каким грузом ответственности – по крайней мере для него. Этот побочный проект – как еще он мог назвать происходящее? – сделал его более терпимым в отношении Коко: ее вульгарная прямота тоже могла действовать освежающе.

На что Боян не без тревоги обратил внимание – это что его мысли, когда он смотрел, как Сычжо фотографирует, часто обращались к Тете, к смерти Шаоай и к молчанию Жуюй и Можань. Он дважды заходил к Тете, но не настаивал, чтобы она, стойко старавшаяся показать, что со всем справляется в своей изолированной квартирке, делилась с ним чем-либо. Он заплатил за три лишних месяца женщине, приходившей при жизни Шаоай через день, чтобы Тетя могла выйти в магазин или просто подышать воздухом. Эта женщина среднего возраста, временно уволенная с государственного предприятия, оценила его щедрость, и у них с Тетей возникло что-то похожее на дружбу. Тете, он знал, поздно было заводить совсем новые дружеские отношения или возобновлять старые, сошедшие на нет.