Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Не надо… — Норма мягко отвела его руку.

Не была ли она также и его созданием? Или только его половиной? Даже не так: его продолжением или аванпостом. Теперь он искал в зеркале подлинные черты Нормы: ее лицо, первоначально отвечающее определению «прехорошенькое», постепенно сделалось более утонченным и теперь все более соответствовало единому образу международной стилизации: выгнутые брови, холодные и блестящие глаза, стройная шея, высокие скулы, полные и упругие губы. Федерико захотелось вспомнить прежнее лицо Нормы (ведь еще до того, как он с ней познакомился, еще тогда, когда он впервые услышал про нее в ресторане, где двое мужчин говорили о ней, — это было примерно в 1940-м, когда простая фраза: «Я — верующий» узаконила известный стиль жизни, которого еще стыдились, хотя он уже существовал, — с той минуты, когда он узнал, что есть красивая женщина по имени Норма Ларрагоити, которую еще не видел, в его воображении уже возникло это лицо), и в эту минуту он отдал себе отчет, что именно черты, которые он видел сейчас, отвечают его тогдашнему представлению о ней. Маска Нормы была неприметно сформировавшимся слепком с того лица, которое придумал или пожелал Федерико. Весь облик этой женщины, понял Роблес, был чистым продуктом его воли. Она, сама не зная того, лишь привела себя в соответствие с воображаемым эталоном, и этот новый облик наложился на ее прежний, подлинный, и навсегда пристал к нему. Встрепенувшись, Федерико хотел коснуться руками лица жены, но та снова отвела их со сдержанной яростью — яростью, сконденсированной в каком-то невидимом зернышке, потому что Норма по-прежнему улыбалась и пуховка по-прежнему порхала по ее груди. Она была все та же. Федерико хотелось верить, что он в любую минуту может проникнуть в ее мысли. Он перевел взгляд с шелкового халата, хрупкой талии и надушенного затылка Нормы на свои лиловатые руки, внушительную фигуру и лицо, тоже отражавшееся в зеркале. Что объединяло эти два лица — сияющее, как бриллиант, отвечающее всем требованиям моды, до того избитым, что они превращали особый вид элегантности в общий знаменатель скрытой вульгарности, и мясистое, смуглое, с тараканьими глазами и бритыми висками? Это никогда не было высказано словами. Такие слова никогда не произносятся. «Все этот проклятый стиль обиняков, — подумал Роблес, не отдавая себе в том отчета, потому что для него самого этот стиль был естественным, — не допускающий ни единого крика, все наша неукоснительная сдержанность даже перед лицом самых ужасных фактов, наша мексиканская замкнутость, не позволяющая выразить в словах владеющее человеком чувство, которое от этого подавляется, вытесняется, наконец, извращается. Неужели мы все такие?» Хоть он и знал, что не сможет убедить себя в этом, ему хотелось верить, что чувство тут ни при чем: мы все симулируем любезность и мало-помалу вытравляем в себе то, что называется непосредственностью и что уже сводится у нас лишь к двум-трем моментам раскованности, откровенности, прямоты; мы все боимся быть судимыми, боимся общей мерки, потому что хотим быть особенными, единственными в своем роде, и ради этой жалкой исключительности жертвуем несравненно большим — своеобразием многообразного, достигаемым в великом единстве многих, а потому и не поднимаемся на ту ступень, когда уже нельзя сказать «я люблю тебя», так как любить тебя — значит любить себя, значит, отрешиться от стыда, тщеславия, власти, от всего, что могло бы быть преградой между нами, распахнуться настежь перед тобой и проникнуться тобой так, чтобы я был уже не я, а ты, и ты была уже не ты, а я. Этого никогда не могло быть между ним и Нормой. Норма не раскрылась бы до конца перед ним, как он не раскрылся бы перед людьми, представляющими возможные препятствия на пути к целям, которые ставило перед ним честолюбие. Но такую жену он и хотел, такую и искал: она должна была быть и была его эквивалентом в светской жизни, одной из пружин его успеха, новой солдаткой настоящей революции. Он снова устремил взгляд на отражение Нормы и представил ее себе, как в чреде зеркал, на коктейлях, свадьбах и ужинах, где ее принимали, потому что она жена Федерико Роблеса, где ее уважали, потому что она жена Федерико Роблеса, а Федерико Роблес — человек, который сумел одержать верх и возвыситься над другими, у которого есть деньги, и власть, и возможность помочь тому, кто хочет сделать карьеру, и, следовательно, Норма — воплощение элегантности, шика и всего того, что означали атрибуты ее мужа по ту сторону незримой границы между трудом и игрой, в высшем свете. «Такую жену я и хотел, — промелькнуло в голове у Роблеса, — для этого она и была мне нужна. Только для этого, Норма выполнила молчаливый договор».

— Видел бы ты, какое впечатление я произвела на этих Овандо. Конечно, они бедны, как церковные крысы, живут, словно в другую эпоху, без всякого confort [77].

— Надо будет как-нибудь пригласить их на ужин.

— У-у-у, им этого до смерти хочется. Еще бы, они хоть сейчас. Но пусть сначала нанесут нам визит. Покажем им, что знаем себе цену. Эта донья Лоренса, сразу видно, надменная старуха. Пыжится, как индюк, и держит себя так, как будто оказывает тебе великую милость. Но я видела, с какой завистью она посмотрела на браслет — действительно великолепный! — который ты подарил мне на рождество, и клянусь тебе, эта сеньора еще будет заискивать передо мной.

У Роблеса шевельнулось недоброе чувство. Подумаешь! Кто был в свое время дон Франсиско Ортис как не выскочка, которому посчастливилось понравиться генералу Диасу и, воспользовавшись этим прибрать к рукам земли индейских общин? Кто был отец Пимпинелы, дон Лукас, как не мелкий торговец, который обделывал делишки на таможнях под покровительством Лимантура? Но, пожалуй, эти люди, не способные участвовать в новой жизни Мексики, только и заслуживали сострадания, с которым относилась к ним Норма. Не испытывать к ним жалости значило бы уважать их.

— Как-то себя чувствует человек, который имел все и вдруг оказался у разбитого корыта? — сказала Норма, крася губы.

— Не беспокойся. Если бы я завтра разорился, то послезавтра снова начал бы наживать состояние.

Теперь Норма пожала руку Федерико, и он снова почувствовал в ней свое продолжение и свой аванпост. Ему уже не хотелось больше вспоминать минуты близости с Ортенсией Чакон, минуты, не вмещавшиеся в тот замкнутый мир, который он мог делить — в молчании, подавляя ненависть и поддерживая фикцию супружеских отношений — только с Нормой. Полнота его могущества порабощала его, как бы заключая в замкнутую сферу, насыщенную теплом и светом, казалось, не оставлявшим в его жизни ни одного темного уголка, в котором могла бы таиться опасность. Тот день, когда он, зажав уздечку в зубах, скакал по полю боя под Селайей, где и зародилось его могущество, и эта самая минута, когда продолжение Федерико Роблеса готовилось во всем блеске своей элегантности царить на аристократической свадьбе, были полюсами этой всеобъемлющей сферы. Федерико автоматически вычеркнул все предшествующее и все связанные с ним воспоминания, которые не далее как сегодня всплывали, воссоздавая его другой образ, другую, похороненную и забытую жизнь. Мерседес и Ортенсия — только эти два имени мелькали в закоулках его памяти, когда Норма вставала и вздыхала: