Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Да, — сказал Икска Сьенфуэгос Хуарес не должен был умереть, ах, не должен был умереть

— Через несколько дней я отнес рукопись к типографу, с которым меня познакомили Медиана и Де Ольмос. Денег у меня не было, но мы поладили на том, что весь тираж достанется типографу, а я не потребую ни одного экземпляра. Книга должна была выйти под названием «Избранное» без указания издателя. Когда я рассказал это Медиане, он нахмурил брови и заметил мне, что я ничего не потерял бы, если бы показал рукопись товарищам, прежде чем отдать ее в печать; что есть известного рода групповая солидарность и что то, что опубликует один из нас, затрагивает всех. Но я был движим потребностью, пересиливавшей все эти соображения; этой книге предназначалось быть единственным доказательством того, что я существую и имею право самостоятельно думать, сомневаться, искать, ни у кого не спрашивая позволения.

— Он два раза так провел быка под мулетой, что еще бы чуть, и повис бы на рогах.

— Эй, бэби, вот твой карманный Синатра.

— И надо же, я совершенно случайно столкнулся с ним на теннисном корте.

— До свиданья, говорю я этой девчонке, и пошел себе.

— Они думают, ты только и высматриваешь, к кому бы привязаться, как полицейский на углу.

— Мы по-прежнему собирались в кафе. Теперь все разговоры вертелись вокруг замысла создать театральную труппу, чтобы познакомить публику с Кокто и Пиранделло. Де Ольмос сфотографировался в шапочке магистра и со шпагой для иллюстрации интервью, которое он дал одному журналу и в котором он насмехался над старым пантеоном поэтов-романтиков и модернистов и перефразировал Жида и Эллиса применительно к мексиканской жизни. Одна из этих фраз («Покончим с младенчески наивным представлением, что поэзия должна быть доступной для женщин и пригодной для семейного чтения. Хуан де Дьос Песа не стоит и песо, чтобы не сказать ломаного гроша!») вызвала возмущенные письма в редакцию журнала. Тайльен путешествовал по Святой земле и присылал оттуда восторженные сонеты. Береа работал в особом секретариате министерства финансов. И как раз в это время в Мехико приехал знаменитый южноамериканский поэт Флавио Милос. Наша группа решила дать ужин в его честь, и мы выбрали для этого дом Медианы как самый фешенебельный. Все мы в меру сил участвовали в подготовке приема и в назначенный вечер явились на ужин в черных костюмах с гвоздиками в петлицах и зажгли свечи на столе, украшенном тюльпанами. Семейство Медиана в свое время безбедно жило на доходы, которые приносили второстепенные посты в порфиристском бюрократическом аппарате, и интерьер в доме, хотя и несколько потускнел, еще хранил следы былого блеска в виде лепнины на потолках и зеркал в покрывшихся патиной бронзовых оправах. Мебель была строгая и немного потертая, а на консолях красовались томики N.R.F., которые Томас перенес сюда из своей спальни. Шли часы, а Милос не появлялся. Старая-престарая служанка то и дело показывалась в дверях и объявляла: «Сеньорито Томасин, у меня испортится салат».

Родриго улыбнулся и попросил еще чашку кофе.

— Под конец мы перестали разговаривать и сидели, как истуканы, уставившись на все более укорачивавшиеся огарки свечей. У Лайдеры не сходила с лица двусмысленная улыбка, а меня разбирал смех. Наконец, ровно в двенадцать ночи, раздался звонок и вошел толстый человек с трехдневной щетиной, в вельветовой куртке, без галстука. Я прекрасно помню его первые слова, разбившие, как хрупкое стекло, нашу сугубо интеллектуальную настроенность: «Ну и бабы здесь! Какие задницы!» Ни с кем не поздоровавшись, он взял бутылку вина и улегся на полу. У Лайдеры сбежала с лица улыбка, а Медиана побледнел.

Де Ольмос (с блестящими от помады волосами, пытаясь спасти положение). У Макса Жакоба есть одна весьма знаменательная фраза…

Милос (сплюнув вино на ковер, орет). Двое суток в Гуамотезине, черт подери!

Медиана (жалобно). Роберто, нам следовало бы представиться.

Ладейра (откинув голову на спинку кресла, с любопытством разглядывает тучного поэта).

Милос (перевернувшись на живот и хлебнув из своего бокала). Ух и бабы! Так и пышут жаром, будто вылеплены из вулканической лавы! А какие клешни! С такими бабами и ящиком текилы чувствуешь себя могучим кондором, который своим дыханием развеивает тучи. Надо уметь кружить, кружить, как дельфины у Талары: на минуту покажутся на волнах, блестя на солнце, чтобы все полюбовались на них, и уходят вглубь. А какие ягодицы, черт побери…

Береа (поправляя галстук). Мы полагали, сеньор Милос, что было бы небезынтересно обменяться мнениями о влиянии Эрреры-и-Рейсиг…

Береа и Медиана, чинно сидя в креслах Второй Империи, механически прихлебывали вино. Милос валялся на ковре. Де Ольмос открывал и тут же закрывал рот. Я расхохотался: мне вспомнились заготовленные фразы, коллективный обзор творчества Милоса и его вероятных влияний, ожидание некоего озарения, и теперь, глядя на этого пьяного кита, я был доволен, думал о своей книге и радовался, что не показал ее Медиане. Не в силах совладать с приступом смеха, я почел за лучшее уйти, не попрощавшись, в то время как бледный Томас продолжал прихлебывать вино, а Флавио Милос орал, разлегшись на ковре… — Родриго остановился и высыпал на столик сигареты из своей пачки «Деликадос». Опустив голову, он принялся строить из них пирамиду. — Но Милос был всего лишь веселый турист, Икска. Он уехал, а я остался, преследуемый укоризненными взглядами Томаса Медианы. Когда вышло в свет «Избранное», Томас возглавил критику, без сомнения добросовестную и основательную, которую я, однако, счел злопыхательской. Разумеется, словесную критику. Не появилось ни одной рецензии. Сыпались шутки и каламбуры. Большую часть экземпляров моя мать распространила среди своих товарищей по работе в бельевом магазине. Вот во что вылились мои бессонные ночи, мои амбиции, мое притязание на собственную судьбу перед лицом матери. Она поняла мое состояние и ничего не сказала. Друзья охладели ко мне; наконец я решил порвать с ними. Как раз тогда я познакомился с Нормой и решил, что обойдусь без них и без литературной славы: ее любовь заменит мне все. Когда же я потерял и это, я попытался найти новую опору в студенческом движении… На этой почве мы и сошлись с тобой, Икска… В тысяча девятьсот сороковом году я был мелким чиновником, который оставлял все свое жалованье в борделях. Медиана был прав. Группа, которую он возглавлял, не изменила своему призванию и внесла свой вклад в литературу. Мать была права. Нет судьбы, есть обязанности. Так что…

— Нам пора закрывать, не то нас оштрафуют, — подойдя к ним, сказала официантка.