Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

Родриго выпил стакан воды. Икска заплатил по счету.

— Мы продолжим этот разговор в другой раз, ладно? — потупясь, сказал Родриго.

Глубокая тишина, нарушаемая лишь беззвучной трескотней реклам, окружала окоченелого Карла IV.

Старик с желтыми усами и палкой с медным набалдашником, пользуясь воскресеньем, выводит своего внука из темного дома на улице Эдисона и тащит к Лошадке, где они садятся в автобус, который идет в Ломас. Старик, подрагивая в коленях, усаживает мальчика у окна и, потрясая геройской палкой, указывает ему дома, которых уже нет, — особняк Итурбиде, особняк Лимантуров, кафе «Колон», и те немногие, которые, на его взгляд, заслуживают упоминания, хотя и сохранились. «Раньше на этом проспекте были сплошные дворцы », — говорит он мальчику и тычет пальцем в стекло, не обращая внимания на грубые окрики толстяка-шофера, который только на оживленных перекрестках перестает заглядывать в спортивный журнал и прикладываться к бутылке с лимонадом. «После генерала Диаса этой стране пришел конец, мой мальчик, пришел конец», — а мальчик лижет мороженое и закидывает голову, чтобы измерить взглядом высоту новых зданий, выходящих на площадь Колон, но старик их не видит, он видит только то, что стоит перед его мысленным взором, и, приоткрыв вялый рот, ожидает очередного дворца порфирианских времен: эти островки, сохранившиеся в его памяти и отвечающие его вкусу, окружает пустыня цемента и стали. После памятника Куаутемоку, где в автобус садятся десятка два потных пареньков в красных майках, с футбольными мячами под мышкой, глаза у него делаются масляными, и он, вертя палкой, описывает сады, где он бывал, экипажи, которые были в моде в ту пору, ливреи лакеев и кучеров и нечто такое, что он не может толком назвать, — другой ритм шагов, другой запах, другую манеру держаться. «У нас навсегда отняли этот город, сынок! Раньше это был настоящий город дворцов. Смотри хорошенько на то, что я тебе показываю, и перестань лизать мороженое!» Он хочет упомянуть о губернаторе Ланда-и-Эскандона, но подозревает, что мальчик ничего не поймет. Вот они и в Ломасе. Старик с ужасом смотрит на здание в колониальном стиле со множеством лепных украшений, ниш и желтых витражей. Он стучит палкой оземь. «Раньше здесь было чистое поле».

Федерико вошел в туалетную комнату жены, где стоял густой запах духов и пудры. Раздвинул голубые тюлевые гардины; сидя перед трельяжем, Норма тщательно укладывала волосы; при виде мужа она запахнула халат на груди и слегка улыбнулась. Роблес остановился возле гардин и попытался поймать взгляд Нормы в зеркале; потом оглядел ее бюст, спину, волосы цвета красного дерева.

— Да? — спросила Норма лишенным всякой интонации голосом.

— Нет, ничего… Я зашел только узнать, какие у тебя планы на сегодня… — Федерико подумал, что это отсутствие модуляций в вопросах и ответах уже стало для них обязательным и естественным. Они никогда не нарушали вежливости. Между ними никогда не бывало сцен. Но со спины она выглядела такой беспомощной, такой слабой и хрупкой.

Норма взяла пуховку и припудрила шею, взметнув розовое облачко.

— Сегодня свадьба дочери Переса Ланды. В воскресенье, как у какой-нибудь служанки!.. Не понимаю, о чем они думают. При деньгах старика… Наверняка это будет вульгарно, как…

— Зачем же ты идешь? — «Пустые вопросы, пустые ответы», — подумал Федерико. Зачем она идет? Разве он сам не чувствует, что Норме надо быть на этой свадьбе, и на всех таких свадьбах, что она должна дополнять его, помогать ему, чтобы он поспевал везде, чтобы присутствие Федерико Роблеса, подразумеваемое или явное, чувствовалось во всех сферах избранного общества?

Норма, в свою очередь, поискала в зеркале лицо мужа.

— Положение обязывает, — она улыбнулась. — И потом, узнаешь последние сплетни. Надо бы нам иногда и вместе приезжать. Мне думается, на таких сборищах обделывают делишки. Да и эта свадебка — сделка. Посмотреть хотя бы на жениха, который путается с кем попало…

— Он что, не любит ее?

— Да что ты! Неужели, по-твоему, кто-нибудь может полюбить эту мартышку? Представляю ее в белых митенках, всю взопревшую от натуги. Нет, друг мой. Этот хлыщ женится на деньгах, чтобы за всю жизнь больше пальцем не пошевелить. Но дуреха ничего не понимает, так ей вскружили голову газеты, где ей льстят на все лады. Наверное, воображает себя писаной красавицей. При этакой-то роже — прямо для ярмарочного балагана! И с фигурой, как у крошки Гриффин, помнишь? Чего только не делают деньги. — Норма вздохнула и опять принялась пудриться.

— И Перес Ланда на это идет?

— А что ему остается! Не хочет же он, чтобы эта карлица, мнящая о себе бог знает что, осталась старой девой и вечно портила впечатление от его прелестного сада? Пусть благодарит бога, что нашелся дурак, согласившийся избавить его от такой уродины. Представь себе, говорят, канадские монахини не приняли ее в свой пансион, потому что она такая дурнушка, — мол, это будет угнетающе действовать на остальных девочек. И действительно, когда ее видишь, так и хочется бросить ей орех — обезьяна, да и только. Уж как с ней только не носятся: тут тебе и торжественный прием по случаю ее дня рождения — фраки обязательны, все чин чином, и путешествие в Кохинхину, чтобы девочка расширила свои горизонты, а бедняжка как была, так и остается тетеха тетехой, нескладная, зобастая и вдобавок глупа, как пробка. Так что, уж раз нашелся недоумок, который хочет взвалить на себя эту обузу, да еще лижет пятки папаше, чего же еще ждать, скорей к алтарю! Разве не так?

В нос Роблесу ударил запах пудры. Он вспомнил — сам того не желая, потому что желал он только, чтобы эти минуты прошли обособленно, в отдельном секторе жизни, — что в спальне Ортенсии Чакон ничего подобного не бывает, и ему захотелось от крепкого аромата пудры и духов Нормы вернуться к этому отсутствию всяких запахов, кроме одного: запаха слившихся тел и слившегося пота в пронзительный миг неповторимого соития, когда вот-вот пошатнется мир, когда все возможно, даже настичь и схватить воздух, даже вскрыть слой за слоем земную кору и добраться до раскаленной и жидкой, звездной сердцевины земли. Роблесу захотелось постичь разницу между двумя женщинами. Спать с Нормой было не опасно. С Ортенсией, и только с Ортенсией, любить — значило бросаться с головой в омут, не зная, какая пелена разорвется, какой сгусток огня обожжет им язык, какая опора их — Федерико и Ортенсии — жизней рухнет или воздвигнется, когда они выпустят друг друга из объятий.

Норма соблюдала ритуал, неизменный, как бег стрелки по циферблату часов. А Ортенсия сама была временем, не ведающим хронометра. Неприкасаемая и немая в своем ночном мире, властно, как приставленный к горлу нож, требующая безмолвного ответа на свой безмолвный зов, она вкладывала всю свою жизнь в ожидание того момента, когда, отдавшись безудержному порыву, она в считанные минуты израсходует всю силу страсти, накопленную за неисчислимое время. Федерико подошел к Норме и положил ей руку на спину.