Валерий Казаков - Асфальт и тени [Рассказы, повесть]

Вечность для каждого имеет свой образ. Для муравьев она обернулась блестящей оранжевой сандалией.

Чем дольше живу, тем чаще сомневаюсь. Сложные философские рассуждения рассыпаны по пыльным, мало читаемым книгам и легко забываются.

Простой вздох любимой женщины обращается в каскад сложных логических построений и, в зависимости от оттенков, бросает нас в уныние или, напротив, наполняет душу и тело несокрушимой силой и светом.

Я живу, чтобы каждый день постигать глубину этой простоты.

Маленькие птички, не знаю, как их зовут, расхищали кедровые орешки, которые я запасал для белки. Они делали это так непосредственно, с таким веселым писком и щебетом, что душа мая радовалась.

Когда я начал понимать, а потом почти физически ощущать боль маленьких жизненных трагедий моих детей, мне стало страшно. Я понял, что старею.

На твоем юном пытливом лице отпечаток чужой грусти. Ты этого не понимаешь и оттого мучаешься, злишься на себя, а заодно и на весь белый свет. Но, увы, твой свет замкнут пока в стенах нашей квартиры, поэтому больше всех перепадает нам с мамой.

Если у нас нет часов и окна комнаты плотно зашторены, мы перестаем ощущать время, но это не избавляет нас от старости.

У моей дочери есть любимый ветер, он живет в ржаном поле, где наливается колос и буйствует жизнь. Я этого не знал, пока не увидел их вместе на фотографии. Они, обнявшись, смотрели на меня ее глазами.

Как противно долго тянется время, когда нам плохо! Как протяжны и тоскливы мысли, как медленно движется минутная стрелка.

Но как ослепительны и скоротечны минуты радости! Час летит за часом, взгляд не успевает угнаться за минутной стрелкой.

Так, вздыхая, мы славим Бога и длим себя, а радостью и смехом приближаем смерть.

Десять лет усиленной демократизации и поворота к частной собственности до хруста в шейных позвонках дали свои результаты. Читаю сочинения старшеклассников сорок пятой кемеровской школы: «Идеальной формой правления является монархия, так как это оптимальная, исторически оправданная форма бытия Российской цивилизации», «…в России необходимо самодержавие», «…можно, например, вернуться к тому времени, когда в стране было единоначалие», «…ей (России) нужен диктатор (царь), который бы держал власть в кулаке».

Думали, что учим одному, получили другое. Есть над чем задуматься.

Звезды смотрят на землю холодными равнодушными глазами, которые никогда не плакали. Им все равно, на что смотреть. Но это кажущееся величие — многие из них уже давно погасли, а их свет — как взгляд с фотографии на глянце надгробного камня.

Стоял на веранде и минут пятнадцать слушал жалобы дождя. Я его понял, но только раскрыл рот для ответной исповеди, как дождь вдруг громко всхлипнул и перестал. Третью неделю жду его возвращения, волнуюсь — вдруг придет не тот дождь, и мы не поймем друг друга.

Рябая осень со скуластым лицом азиатского солнца смотрела на мир раскосыми желтыми листьями тополей. Эти рыжие глаза медленно скользили в прозрачном блестящем воздухе и, несколько раз моргнув, с легким шорохом опускались на землю. Я брел по шуршащему осеннему ковру. Дикая, как вой ночного волка, тоска медленно наполняла душу. Хотелось сорвать одежду и, съежившись от прикосновения звериной шкуры к голому телу, разорвать невидимую пелену времени и запрыгать вокруг костра с большим, невесомым бубном в руках. Хотелось к истокам, голова кружилась под стать листьям, и это кружение обретало силу, отделявшую дух от тела. Медленно погасло солнце, пространство сжималось, еще мгновение — и весь этот огромный мир обратится в маленькую, едва различимую точку. Под плотно сжатыми веками уже пульсировала радужная пустота. Полет начался. Однако какая-то неведомая сила вдруг вернула все на свои места.

Тихо падали листья. Солнце щурилось глазами Николая-угодника. Хотелось плакать и молиться.

Сидел у окна и смотрел в серо-зеленое осеннее небо, которое над соседними крышами разбавлял бледно-морковный румянец заходящего солнца. В мозгу сами собой рождались образы прошлого. Узнал картинку — появилась новая, потом еще, еще, и так все быстрее, быстрее. Вдруг яркая вспышка! Все замерло, очередную картинку я рассмотрел до мелочей, но ничего не запомнил, а самое главное — я ее не узнал, она была не из моей жизни.

Душа уже отлетела, а страх липким потом еще долго блестел на холодеющем лбу. Странно, но именно страх оставляет нас последним. До чего же он въелся в наше тело!

Дикие камни, изувеченные ветром и холодом лиственницы. На сотни километров — тайга и гнус. Подкаменная Тунгуска всхлипывает и бормочет на перекатах. Старый эвенк знает, о чем говорит река, но он забыл русский. Молчим и пьем чай.

Горная река несется так быстро, что время за ней не поспевает, может, поэтому люди на ее берегах по-прежнему живут в каменном веке. Им повезло.

Голец — сильная и красивая рыба, хватающая по наивности любой блестящий предмет, попавший в бурную таймырскую речку. Чаще всего сюда попадают блесны. Блесен все больше, гольца все меньше. То же происходит и с местным населением.

На виду у всех ветер убил несколько деревьев, но мы этого не заметили, потому что вселенная муравья, по словам Альбера Камю, отличается от вселенной кошки.

На конгрессе гуманистов все говорили о вечных ценностях и непреходящих достижениях прогресса. Долго не смог терпеть, уснул. Приснился кошмар: мертвые судили мертвых. Подсудимых несколько тысяч, все величайшие ученые, веками двигавшие мировую науку, потерпевших — миллионы миллионов, их убили плоды открытий. Проснулся — а конгресс продолжается.

На вертолете зависли над болотом, где упало то, что позже назвали Тунгусским метеоритом. Мы прилипли к иллюминаторам. Внизу — овальная черная промоина, окаймленная изумрудной травой, подслеповато смотрела в небо. Тень от вертолета казалась соринкой в этом глазу. Не знаю, кто кого рассматривал.

Вышел в сумерках на лесную поляну и остолбенел. Напротив меня стоял здоровенный замшелый пень, в профиль похожий на Троцкого. Не знаю, природа над нами шутит или мы навязываем ей свои образы, но кто-то же назвал это место еще в семнадцатом веке Давыдкин бор.

Утро было холодным и надменным. Солнце уже осчастливило золотом только окна верхних этажей высотных зданий и, казалось, вовсе не собиралось обратить свой взгляд вниз, на иззябшую за ночь землю. Автобуса долго не было. Люди, одетые в межсезонье, жались друг к другу. Утру это не понравилось. Медленно погасло золото окон. Быстро стемнело.