Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Это смолоду позволяешь себе быть недовольным жизнью: то не пишется, то не печатают, то не любят, сын растет эгоистом, а жена превращается в мещанку. На тридцать первом году жизни вдруг рецидив болезни молодости. В свое тридцатилетие он нанял повара в ресторане, стол хоть фиксируй на цветную пленку для пособия по кулинарии, они пригласили всех, с кем Ярослав начинал в литературе, не всех, конечно, а самых заметных; многие не пришли, отделались поздравительными телеграммами, но и пожаловавшие не смогли выжать из себя тех высоких слов, на которые он втайне рассчитывал на правах юбиляра. И он, дурачок, страдал по-настоящему, помнит ту бессонную ночь после банкета. Один из гостей, известный критик, на подпитии нашвырял Петруне за ворот кучу шпилек и про талант, разменянный на медные гроши, и про дерево, которое гибнет, если не укоренится в земле, и о перспективе духовного самоотравления, и об опасности творческого истощения. Ксеня не сдержалась и выложила критику все, что о нем думала: действительно, наелся-напился и покатил на юбиляра бочку с дегтем, а сам-то он кто… Это сейчас умом понимаешь, что подвыпивший критик был честным парнем, а тогда — Ярослав ночь глаз не сомкнул, намеревался завтра же начинать новую жизнь, святая наивность, будто можно себя переделать за одну ночь, да и нужно ли переделывать — вот что главное. Под утро у него закололо в боку, на следующий день — температура и боль — словно кто ножом пырнул, потом — больница и страшные ночные боли, шатался по коридорам, от окна к окну, никакие болеутоляющие не помогали, а за окнами на освещенную фонарями мостовую сыпал серебристый, как на театральных декорациях, снежок, и шли по белым тротуарам счастливые люди, не зная, что они счастливы, потому что у них ничего не болит, потому что они не в больнице, они могут идти куда угодно, свободно и не думать о смерти. Измотанный болями, он давал клятву, если выздоровеет, ценить каждый миг жизни, простой, обыкновенной и прекрасной своей обыденностью, никогда не терзать себя укорами совести. Принципы, убеждения, творчество — все это ничего не стоит, все это игра в слова, интеллигентское самоедство, мираж. Существует одно-единственное, пока оно существует, — жизнь. А потом где-то там, далеко-далеко, на склоне лет, заснуть ночью и утром не проснуться. Или умереть внезапно подле прекрасной молодой женщины, есть такие счастливые смерти. Чтобы ни старческих болезней, ни старческого угасания, ни старческого покаяния — не доделал, не довел до конца. Жить — пока жизнь дарит наслаждение, а потом разогнать «Волгу» до полтораста километров — и руль вбок…

Выписавшись из больницы, он поехал в санаторий. Врачи запретили на время писать. Сидел в кресле на балконе, любовался снежными вершинами гор, ни о чем не думал, лишь вслушивался в безмолвное течение времени, почти физически, кожей ощущал его движение. Он учился медленно ходить, заглядывал через заборы в палисадники, где расцветали первые тюльпаны и алыми язычками прорезались из земли пионы: «Жить бы в одном из этих уютных зеленых домиков, увитых виноградом, умываться во дворе из-под крана, ходить на службу, не требующую особых усилий, а после работы — ковыряться на грядках и пить чай на веранде, в кругу семьи, с детьми и толстой, располневшей у плиты женой, и больше ничего не нужно, ни славы, ни фантастических прожектов: переедут из Киева в один из таких провинциальных городков, Ксеня, конечно, обрадуется, это привычный мир ее детства, будет преподавать в местной школе музыку и пение; может быть, потом когда-нибудь он вернется к перу, напишет хорошую, искреннюю повесть из жизни скромных провинциалов. Он истратил немало денег на междугородный телефон, делясь своими фантазиями с Ксеней. Ксеня кричала в трубку, что он психически болен, иначе бы не нес подобную чепуху, никуда она из Киева не поедет, не бросит квартиру и сцену, чтобы лопать варенье из крыжовника в обществе местечковых обывателей, она сыта провинцией по горло и скорее разведется с ним, чем согласится на такое…

И Ярослав перестал звонить. Позже они никогда не вспоминали об этих телефонных баталиях. Увлечение мечтой о провинциальной идиллии проходило вместе с болезнью. Вскоре после возвращения из санатория он узнал, что продается дача — комфортабельная вилла, рядом — речка, лес.

В лесу он проходил воинскую службу. Школа младших командиров. Рядовой Ярослав Петруня. Рядовой — Петруня… В карауле. Тулуп до пят, тесак у пояса, ветер раскачивает вершины сосен, сыплет в лицо пригоршни снега, а ночь только начинается, и служба, служить еще — как медному котелку, три года впереди, вечность, а из репродуктора возле солдатского клуба — голос модного поэта, и отчаянная зависть, все отдал бы, и тело, и душу, три души, если бы вот так о тебе — из репродукторов, на всю республику, да если бы просто очутиться в мире, в котором живет поэт, — сказочным казался ему этот мир из солдатской казармы. Но не было желающих купить его душу. «Стой, кто идет?!» — «Разводящий сменой!» Тесная, пропахшая солдатскими портянками и кирзовыми сапогами караулка, солдатские шутки, нары, перловая каша из бидона, фехтование ложками над металлическими тарелками…

Теперь тот поэтишка, наверное, завидует Ярославу и сплетничает о Ярославе, о его машине, даче, о его любовницах, а тогда они были несравнимые величины. Теперь какой-нибудь начинающий из провинции, видя уверенное лицо Ярослава Петруни на экране, думает с завистью: вот он — достиг вершин…

И достиг!

А что?

Начинался Тереховский район. Бывший. Теперь все, что было в молодости, — бывшее. Дорога воспоминаний начиналась. Что ж, они необходимы время от времени, такие поездки, чтобы как следует оценить, чего достиг в жизни. Вот здесь он «голосовал». Двадцатиградусный мороз, ветер, куцее осеннее пальтишко, поверх — темно-синий плащик, юфтовые сапожки, галифе, кроличья шапка, районный газетчик. Шофер полуторки взял в кабину, довез до МТС. В эмтээсовской аптеке работала девушка, в которую он был одно время влюблен, даже посвятил стишок: «Как мечта, твоя нежная песня убаюкает сердце мое…» Сентиментализм районного образца. А ведь тогда казалось — любит на всю жизнь. Стоп! Девушка из аптеки стояла возле горячей печки, в белом, натянутом на высокой груди свитере. Налила стопочку спирта, едва не задохнулся, никогда потом так сладко не пилось. Такая недотрога, и пошутить нельзя, а высокая грудь под белоснежным свитером сумасшедше влекла. Почему я до сих пор не написал о муках молодой неутоленной плоти?! Редакторов будет раздражать эта тема, потому и не написал. А летом юная аптекарша утонула, переплывая речку. Тело нашли через неделю. На похороны он не поехал.

Потом Ярослав гонял на редакционном мотоцикле, на трассе стрелка спидометра забегала за сто; а еще — цирковые номера на замерзших озерцах: разгонишь мотоцикл, резко тормознешь — мельницей по льду. Поздней осенью вез девушку — уже и забыл, как ее звали, ночью, с кустового семинара, трижды застревал, тащил мотоцикл на себе и откладывал поцелуи на потом, загадочные улыбки, загадочные обещания, на медленном огне горел, пока ехал, а у двора девушку ждал местный ухажер, и она сразу же прильнула к нему, местному волоките, от которого несло денатуратом. Тогда в селах пили денатурат, процеженный сквозь глину, глина осветляла, но запах оставался. Ярослав выглядел идиотом со своим дешевым романтизмом и нерешительностью. Круто развернулся и газанул с улочки, из села. На трассе едва не поцеловался с автобусом, так мчался. Как же ее звали? — Лида, Галя, Оля, Нина, какая разница. Теперь, наверное, толстая бабища — от сала и свежего воздуха — в тысячный раз рассказывает, в школе или на почте: «Я с писателем Петруней знакома, нравилась ему, он меня подвозил домой» — и едва прикрытое сожаление в голосе, что не позволила себе с Петруней чего-то большего, что выбрала в мужья деревенского тюху, который ночью дышит в лицо самогоном, а трезвый — забывает о ее существовании…