Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

— Побежала рано на станцию, а наш автобус поломался, рейс отменили, я села на первый попавшийся, до поворота, а здесь вот уже час голосую, на работу опоздала, я работаю в швейной мастерской, а начальница строгая. Я вас, дядя, не боюсь, а только не знаю, потому что не наш вы, не тереховский, а люди разное болтают…

— Тереховский я. Писатель Ярослав Петруня. Работал в вашем селе, когда здесь район был.

— А разве в Тереховке был район?

— Простите, вам сколько лет?

— Ой, уже девятнадцать!

— Много… Вас еще на свете не было. Имеете право не знать.

Все чудесно, Ярослав. Все чудесно. Не вешай нос. Просто у тебя с этой зеленой девчонкой — разные системы отсчета времени. Она еще может быть твоей любовницей, впрочем, нравственные табу, провинциальные догмы, ничего интересного, будет много слов, много слез и мало радости. А осчастливить ее ты можешь. Оставить Ксеню и пойти с этим зеленком в загс. Побежать вдогонку за молодостью. Здесь вот, посреди дороги, скажи, что влюбился с первого взгляда, намекни на гонорары, на роскошную квартиру, дачу — сама бросится на грудь. Ксеня Киев бы перевернула. Десятки писем в десятки инстанций. Как-то со зла сказала: пожируй, пока здоровье есть, пса нужно иногда спускать с цепи, но помни — я не из тех жен, которых оставляют…

— А про что же вы пишете?

— Про любовь.

— А, про любовь… неинтересно. Я смешное люблю читать. Про любовь в книжках правду не пишут. Такой любви, как в книжках, в жизни не бывает.

— А вы уже любили?

— Я и сейчас люблю.

— Кто же он, счастливец?

— Парень наш, тереховский.

— А кем работает?

— Трактористом.

— Нормы перевыполняет?..

— Конечно. — И снова — видел в зеркальце — покраснела.

— А я хотел вам назначить свидание.

— Такое скажете, дядя… — И прижалась ближе к дверцам.

Дорога была гладкая, асфальт. Двадцать лет назад он ездил по клинкерной, с выбоинами, руль мотоцикла вырывался из рук. Вербы у дороги помолодели, старые, наверное, спилили и посадили новые саженцы, но и они успели вырасти. А ему кажется, что все это было вчера. На повороте — дуплистая верба, середина выгорела, пацаны костер раскладывали. Не было уже вербы, и новой не посадили. Чтоб обзор не закрывала. Парень к ним в редакцию пришел, в последнее лето перед ликвидацией района. На подводной лодке служил, только что демобилизовался. Собирался на заочный поступать в Киев, как и Петруня; крутил любовь с тереховской дивчиной, студенткой. Ярослав четыре года на мотоцикле, по каким только дорогам — и ни одной царапины. А матросик впервые выехал — и вот здесь, на повороте, мотоцикл занесло в сторону, коляску повело, переднее колесо — о корень, матросик — головой об ствол — и в сознание не приходил… В конце лета девушка этого матроса целовалась уже с Ярославом под стогом пахучего сена. Один-единственный вечер. Зачем ему нужен был триумф над мертвым? Эгоизм молодости? Эгоизм жизни? На похоронах она была вся в черном. Очень красивая. А может, и она — с отчаяния? От страха перед смертью? Уехала на учебу — и больше уже не встречались. Возможно, стыдилась. А чего стыдиться? Живым — жить. Более удачливым, более счастливым. Ребенком играл с соседской девчонкой на печи, первое волнение тела и предчувствие тайны. Как рано это начинается. Умерла от скарлатины, а он — выжил. Судьба его берегла. Зачем? Что изменилось бы в мире, если бы он умер, а та соседская девочка осталась жить? Не было бы его пухлых романов. Продают вместе с дефицитными изданиями — в виде нагрузки. Сырье для картонной фабрики — вот что такое его романы. Литература — макулатура. Черный юмор. Отставить. Все чудесно. Чу-дес-но. Он еще молод. Еще все впереди. Еще все успеет. И столько успел. Такой молодой — и уже известный. Перспективный. Прогрессивный. Агрессивный. Ассоциативный ряд. Отставить. Сегодня у него праздник. Парад. Триумф. Торжественный въезд победителя в священный Рим. Под гром оркестров и бурные аплодисменты толпы. А были ли в Древнем Риме оркестры?

— В Древнем Риме были оркестры?

— Я думала — писатели все знают.

— Писатели знают то, о чем пишут. О Древнем Риме я не писал.

— А про что писали?

— Как, вы не читали моей трилогии? Которая скоро станет тетралогией? То есть книгой из четырех, а может, и пяти книг? Вы не читали моей «Книги бытия»? Как же вы можете существовать на свете и считаться образованным человеком?! О, я начал с биографии. С биографии обыкновенных людей. Моего прадеда, моего деда, моих родителей, моих соседей, моих односельчан. Я записал тысячи биографий — людей разных поколений, людей девятнадцатого и двадцатого столетий. Колоссальная работа. Даже если бы я не написал на основе этого ни одной строчки — собранному цены нет. История за сто лет (и каких лет!) — через человеческие судьбы. А я написал. Начал с семидесятых годов минувшего столетия, теперь пишу о семидесятых — нашего. Трилогия моя естественно разрослась, как разрастается дерево. Каждая ветка на этом дереве — отдельная судьба. Части трилогии так и называются: «Книга Нестора», «Книга Ивана», «Книга Марины»… Вы скажете: позаимствовал в Библии. Что ж, и позаимствовал! Но я смотрю на Библию как на книгу историческую, по крайней мере — на Старый завет. Не согласны со мною? Спорьте! Я написал книгу бытия моего народа. И пусть даже будущим поколениям художественные достоинства моего труда не покажутся высокими — они склонятся перед грандиозностью сделанного мною и для литературы, и для истории. Ярослав Петруня, скажут, не разменял свою жизнь на мелочи, не погнался за времянками, он создал памятник поколениям, свершившим революцию и своими костями вымостившим дорогу в будущее…

— Ой, дядечка, остановитесь! Я рядышком живу!

Опомнился, нажал на тормоза. Девчонка поблагодарила, хлопнула дверцей и побежала по тропинке к белому, под красной черепичной крышей домику. Словно листок вербы сорвался с ветки и понесся по огороду. Все чудесно. Когда-нибудь и впрямь он напишет такую трилогию. Трилогию-документ. Книгу бытия народа. Книгу глубокую и суровую. Книгу века. В ней он будет самим собою. Ярославом Петруней. Не побоится эксперимента. Другие писатели позволяют себе поиск, а он что — рыжий? Издатели привыкли, что в его книгах все гладко и обычно, грамотно, никаких конфликтных ситуаций, ни в издательстве, ни потом, когда произведение напечатано, налицо все признаки времени, разговоры об НТР, разговоры о генетике, об экологии, разговоры о… Теперь будет все иначе. Ксеня купит канадскую дубленку, и никаких дурацких расходов. Жить экономно. Скромно. Духовно. Для литературы, для народа, не для себя.

Ненаписанные книги, как нерожденные дети, тревожат совесть. После первых родов Ксеня трижды делала аборт — то училась, то хотела петь, то старший уже подрос и появился вкус к спокойной, упорядоченной жизни, не хотелось пеленок, хлопот. Когда болел, приснилось: поле в тумане и маленькие привидения бродят, в белом, с красными, как капли крови, глазками, а кто-то говорит: «Это дети ваши с Ксеней, которых вы зачали, но родить не захотели, обрекли на смерть…» Ксене не рассказал про сон. Страшно было рассказывать. И вспоминать страшно.