Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Нигде он так вкусно не ел, как в те годы у лесника, изголодавшийся, без матери, беспризорный. А лет семь тому Сашко написал ему в Киев, взял у мачехи адрес. Так и так, ты пишешь книги, а отец мой прослышал и хочет рассказать тебе свою жизнь, прошел он гражданскую, финскую и Отечественную войну, партизанил у Ковпака, и знает травы, какие от каких болезней, и про зверей лесных, и еще много всякой всячины, и песни старинные, и еще много чего знает, и не хочет все это забирать с собой, а просит, чтобы ты приехал и послушал — может, книжку какую напишешь, пусть люди читают, чтоб не забывалось. Ярослав и думал приехать, но все откладывал с осени на весну, с весны на осень, пока совсем не забылось, кажется, так и не ответил Сашку…

— Конечно же помню, такое не забывается, такое на всю жизнь! — Снова Бермутова патетика, но другие слова не приходили. — И об отце твоем помню, вот заканчиваю новую книгу и обязательно вырвусь, запишу…

— Уже не запишешь, умер отец… — Сашко включил мотор. — Ну, бывай здоров.

— Помер старый Бурсима, помер, — запричитали женщины. — Вот уж три года будет, как помер.

— А у того было что рассказать.

— Ох и книжка была б!

— Напереживался человек на веку своем, видел свет.

— Он такой, и с деревьями говорил, как с людьми.

— И людей не обходил.

— Каждому мог характеристику дать.

— У него слово всегда в запасе было.

— И про минувшее, и про нонешнее.

— А я ж его в последние часочки видела. Бегу мимо двора, сидит на лавочке. Белый, как его березы. Давай, говорит, молодица, я тебе сказочку расскажу. Еще моя бабуся сказочку ту сказывала, а может, и своего прибрешу чуток. А я в лавку за селедками спешила. Отмахнулась от деда. Прибегла в лавку, а селедок уже и нету. Пока с бабами языками поплескала, бегу назад, а уже, говорят, деда Бурсимы нету на свете, сидел-сидел у двора, да и помер, сердце остановилось. Захожу в хату, а он лежит на лавке, неприбранный. Еще как живой, а только уже свечечка в руках, и уста на веки вечные замкнутые, сказочки не скажут. Так я аж заплакала, что через те селедки человека живого не послухала. У него ж на сердце уже было — кому-то рассказать, чтоб в могилу с собой не унесть. Теперь не вернешь — не воротишь…

Слова женщин жгли, забирали за живое.

Ярослав бежал.

В машину.

С силой хлопнул дверцей, будто за ним действительно гнались. В динамиках на заднем сиденье гремела новомодная музыка. Маргарита включила магнитофон, японский, стерео. По экранчику телевизора беззвучно, как рыбы в аквариуме, бегали футболисты, вчерашний матч, в записи. Ласковая мягкость меха, устилающего сиденье. Талисман на стекле — пластиковая кукла с пышными формами, в бикини. На заднем сиденье — журнал «Америка» и три экземпляра его последнего романа. Его мир, микромир, его дом. Наполненный табачным дымом, словно химпалатка во время занятий с противогазом.

— Не задохнулась? — Опустил стекло. — Прости, задержался. Слава — обременительная штуковина.

Маргарита, казалось, не слышала. Откинувшись на спинку сиденья, нога на ногу, сигарета, глаза прикрыты, она слегка подергивалась в такт музыки всем телом, от ярко-красных ногтей на пальцах ног до валика волос на затылке. Петруня пригнулся, чтобы не видно было с поля, и стал с жаром целовать ноги девушки, через теплый вельвет штанин. Маргарита лениво потянулась, словно пробуждалась.

— К чему этот театр средь бела дня? — И отодвинулась к окну. Загасила сигарету, зажгла новую. Ярослав включил скорость, медленно отпустил сцепления. Машина тронулась, и вместе с машиной тронулся его микромир: магнитофон, транзисторный телевизор, мех на сиденьях, Маргарита, американские сигареты, привычный, уютный, теплый мир, им придуманный и взлелеянный. А мир, давно ему чуждый, от которого когда-то бежал в Тереховку, во Мрин, а потом — в Киев, мир, который для него ассоциировался с сырым, холодным глиняным полом хаты, где мачеха готовит пойло свинье и корове, с непролазной грязищей пакульской улицы, с тусклым, таким унылым миганием керосиновой лампы под засиженным мухами потолком, этот мир мелькнул за окнами машины и тихо отстал, отдалился, исчез. Ярослав жал газ так, что ветер свистел в открытом окне, и лишь на околице Шептаков, у горбатой, дуплистой вербы, притормозил:

— Возле этой вербы я плакал, восьмиклассником. От неразделенной любви. Верба тогда была молодая. Теперь старая и уродливая. Как и я.

— Напрашиваетесь на комплименты, Ярослав Дмитриевич? Мне нравятся пожилые мужчины.

— И многие нравились?

— Я ведь не интересуюсь, скольких женщин любили вы. С зимы у меня никого нет. Он хотел, чтоб я вышла за него замуж. Машина, квартира, все…

— Почему же не вышли?

— Я все это смогу иметь сама, если захочу. Все равно поступлю на кинорежиссуру и буду снимать фильмы. Я поступала трижды, в четвертый раз — поступлю, железно, в институте меня уже знают, стаж есть. Сам ректор пообещал.

— Я действительно плакал у этой вербы. Я был безнадежно влюблен. В одноклассницу. Ее тоже звали Маргаритой.

— Только не надо говорить, что я на нее похожа и вместе со мной к вам возвращается молодость. Я не люблю игры — в жизни. Вам нужен реванш, через четверть века или через сколько там?

— Вы такая трезвая. — Он медленно ехал через Шептаки.

Каждый пригорок, каждый поворот дороги жег воспоминаниями. Вот здесь стоял хлев, с широким козырьком крыши, под этой крышей они с ребятами укрывались в дождь или метель, оббивали наледь и снег с валенок, оттирали грязь со штанов, потому что весной и осенью приходилось увязать по колено, терли руками примороженные щеки: через какую-то сотню метров начинался школьный двор, и можно было встретить шептаковских девчат. Из этого вот тупичка, если ему очень везло, появлялась Маргарита с портфелем, ее дом стоял на холме, и была еще дорога вдоль речки, но каждый день он подходил к тупичку с бьющимся сердцем. У школы нажал на газ, к шептаковской школе у него свой счет. В восьмом классе Петруня решил, что к Майским праздникам станет отличником и тогда наконец-то признается Маргарите в любви, но за неделю до Первого мая учитель математики выгнал его с урока, послал за отцом, и все поломалось, рухнуло, а к осени тетка забрала его во Мрин.

— А если я ревную вас — к той Маргарите?

— Вы способны ревновать?

— Конечно, нет. Я пошутила. Сыграла сценку. Актрисуля из провинциального театра. Молоденькая провинциальная секс-бомбочка. Приправа к вашей сегодняшней премьере. Только зря вы отправили в «рафике» своего Бермута. Я не люблю обниматься средь бела дня. Тем более в машине. Я привыкла сперва принимать душ. И обязательно — предохранительные средства. Лучше — японские.

— Маргарита!