Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Наконец фотоаппарат сделал свое дело. Солнце, будто только и ждало окончания исторических съемок, юркнуло за тучу. Бородач укладывал в кофры свою технику и готовился к отъезду. Женщины усаживались на перевернутые плетенки с ботвой. Ярослав обнял Бермута за широкие, массивные, как надгробная плита, плечи и очень тихо сказал:

— Иван Иванович, сейчас вы сядете в «рафик» и дадите мне отдохнуть от вас хотя бы пару часов. Обещаю, что за это короткое время я по вас очень соскучусь и ровно в семь буду в фойе театра, где меня встретят под вспышки блицев очаровательные артистки в украинских костюмах, с караваем на рушнике…

— Уважаемый!..

— Так нужно для дальнейшего развития родной словесности, о которой вы печетесь всю свою такую, к сожалению, долгую жизнь. Вы очень спешите в театр к своему другу-режиссеру. И к почитателям таланта Ярослава Петруни, которых надо подготовить к ответственным выступлениям на всенародном обсуждении сегодняшней премьеры. А сам Ярослав Петруня задержится у дорогих земляков на широких колхозных полях — таково официальное объяснение прискорбного факта, что вам придется пересесть из роскошной «Волги» в прозаический «рафик».

— Уважаемый, позвольте короткое заявление…

— Не позволю. На данном этапе спектакль веду я!

— В таком случае я снимаю с себя ответственность за ваш общественный авторитет!

— А вас уполномочивали нести ответственность? Да в вас вопиет элементарнейшая зависть…

Бермут сунул в рот сигару, словно положил под язык спасительную таблетку валидола, и молча двинул через поле к дороге. Проглотив его, «рафик» развернулся и запылил к Шептакам. И с каждым метром дороги, которую преодолевал «рафик», душа Ярослава оживала, освобождаясь от гнета Ивана Ивановича. Он больше не марионетка в пухлых, короткопалых руках Бермута. Он принадлежит сам себе. Роль писателя сыграна, можно стереть грим, расслабить мышцы, не изображая на челе высоких дум про народ, можно по-настоящему к нему приблизиться и подумать о нем. Не опуститься, а подняться к этим вот женщинам в фуфайках, которые из года в год, изо дня в день роются в земле, чтобы у него на столе в индийской сахарнице всегда был сахар. И хлеб в немецкой хлебнице. И что положено к хлебу — в японском холодильнике. Через несколько минут он уедет отсюда, на премьеру, потом — в Киев, из Киева, возможно, в Сингапур и на Цейлон, выходил, выклянчил — по кабинетам, обещали включить в группу, а женщины в дождь и в снег не покинут это поле, пока ни одного корня бурака не останется. Выразить им свою благодарность, уже без объектива и газеты; в нем — кровь народа, душа народа. Снова — патетика. А может, это привычка мыслить высокими понятиями. Высота духа. А что, если Бермут — у меня в душе? Стоп. Запретить. Без слов. Запретить слова. Омыться в народном целомудрии. Снова. Пусть Маргарита минуту подождет. Ярослав перевернул плетенку, постелил платочек — к вельвету все цепляется, отвернул полу плаща — кожа деформируется, присел возле колхозниц.

— Ну и как же, Ярослав, поживаешь? — спросила пожилая женщина, поблескивая металлическими зубами, теперь вспомнил — жила над оврагом с немым пастухом, больше ничего не помнилось.

— В работе, в хлопотах, — вздохнул.

— Квартиру дали?

— Дали.

— А сколько ж деток?

— Один, сын.

— Так, может, квартирка тесная, что больше не расстарался?

— Некогда воспитывать, жена — в театре, я за своими бумагами света не вижу.

— Конечно, теперь что в селе, что в городе работать надо. Но ведь добре, когда деток много. Ко мне вон как посъезжаются с внуками — что семечек в гарбузе. Сынок есть, надо бы еще и дочечку. Она б не мешала, и не заметили бы, как выросла. А денег всех все одно не заработаешь…

— А возле машины — никак жинка твоя ждет?

— Нет, это переводчица, из Москвы, — сказал первое, что пришло на ум. — Работаем вместе.

— А мы-то думали — жена, да гордитесь подойти.

— Я ж говорила, бабы, молода больно…

— А жена, што ж, не ревнует? С энтими, с переводчицами разъезжаете?

— Она у меня понимает специфику работы, — засмеялся Петруня, но смех получился деланным. — И доверяет мужу.

— Доверяй, да проверяй.

— Нету таких, чтоб не ревновали, ваша, видать, прикидывается.

— А вы б эту свою перекладачку [6] Перекладачка — переводчица. в лесок свозили — ох и грибов там теперечки!..

— Дак она ж в штанах — покуда тот гриб найдешь…

— Ох, они теперь все шустрые, напрактикованные.

— Ну, бабоньки, и разбалакались вы, дай вам бог здоровья. — Петруня поднялся. — Ехать надо. На часок всего вырвался. Себе не принадлежу.

Подъехала машина со свеклой. Из кабины вышел шофер, подал руку:

— Здорово, Ярослав. Едва признал. Что, думаю, тут за министр похаживает. Да и то, сколько годков не виделись!

— И впрямь много. — Петруня лихорадочно соображал: кто такой? Кажется, в пакульской школе учились вместе.

— Читал, читал, ты теперь по белу свету — как мы по пашне. А только скажу тебе честно, село свое зря обминаешь.

— Да некогда, поверь, в гору глянуть, — заспешил Петруня. — Работа, общественные поручения, семья, и поездки, поездки, хоть разорвись! Сколько лет мечтаю вот так приехать и осенью, хоть месячишко, пожить под стрехой…

— У нас теперь не больно под стрехой и поживешь, у твоей матери, да еще две-три хаты на все село, а то все — железо или шифер, понастроились, слава богу.

— Сколько раз писал мачехе: достань шифер, деньги вышлю.

— Рассказывала, писал, но только тебе легче расстараться насчет шиферу, ты ведь теперь к начальству ближе, попросил бы — сделали. А деньги — они теперь у всех есть, а шифера на всех не хватает, достают кто как может.

— Как-нибудь приеду — займусь. А сейчас в театре ждут, — вздохнул Ярослав. — Приезжайте на спектакль.

— Приедем, критику наведем, — пообещал шофер, садясь в кабину. — А только и ты села своего не забывай: пуповина твоя здесь закопана и соками этой земли ты напитан. Наших берез не забыл еще?

Только теперь узнал Ярослав в шофере сына пакульского лесника Сашка Бурсиму! Отец Ярослава тогда торговал в сельской лавке, где-то в конце сороковых еще морс продавали, напиток детства Ярослава; у соседей на свадьбе — бочка морсу, черпали медными, из снарядных гильз, кружками, а отец разводил морс в ведрах, красный порошок — колодезной водой, наливал бочонок с двумя затычками — и на подводу, еще пряники в фанерных ящиках и конфеты-подушечки, и ехали на болото, к косарям.

Отец в белой полотняной рубашке, с капельками пота на лысине, немногим старше годами, чем он, Ярослав, теперь, ощущение праздника на всю жизнь, ватага косарей — под лесом, шмелиные соты, косари угощали, шмели гнездились во мху. А на обратном пути заезжали на хутор, к леснику Бурсиме, с которым отец дружил, белая березовая роща у двора, пронизанная солнечными лучами. Отец с лесником выпивали по шкалику, и Ярославу всегда что-нибудь лакомое перепадало, чашка молочного киселя, или кусок запеченного сыра, или…