Норман Льюис - Бегство от мрачного экватора. Голоса старого моря

Он успел подстрелить пару крыс, на большее его не хватило: из ближайшего дома вышел рыбак и велел ему убираться. Охотник пришел в бешенство.

— Всем известно, — сказал он, — что крысы — вредные животные. Они разносят чуму.

— Вот когда кто-нибудь подхватит чуму, тогда мы с ними и разберемся, — сказали ему, — А пока не сметь без нужды убивать животных.

Алькальд рассказал мне, что к нему заходил Муга спрашивал, нельзя ли что-нибудь сделать с кабачком. «В каком смысле?» — поинтересовался Алькальд.

Дело в том, объяснил ему Муга, что кабачок в его нынешнем виде — зрелище малопривлекательное и совсем не романтическое. Будет наплыв туристов из Франции, и, насколько ему известно, они ожидают от Испании большего, чем смогут здесь увидеть. В их представлении тут все пляшут и поют. Муга опасался, что Фароль их явно разочарует.

У алькальда оказался один знакомый старичок в Сорте, который умел играть на дудке, извлекая из нее пять нот. Лично его, сказал алькальд, игра старичка нисколько не впечатляет, тем паче что смотреть на музыканта радости мало — глаза у него вечно гноятся.

Однако Муга имел в виду не столько примитивную дудку, сколько гитару, но алькальд отсоветовал ему распространять в Фароле гитарную музыку, зная по своему опыту, что деревенские ее терпеть не могут.

— Туристы приезжают в Испанию послушать музыку — сказал Муга. — А любим мы ее или нет — их это не волнует. Деревушка расположена — лучше не придумаешь. Нельзя ли в крайнем случае поставить здесь радиолу?

Алькальд пытался сдерживать его прыть.

Я стараюсь шагать в ногу со временем, — сказал он Муге. — Но клиентов терять не хочу.

Тут Муге попался на глаза прислуживавший в кабачке мальчик, который в это время глупо хихикал, рассматривая картинки в журнале. Он доводился алькальду племянником, и тот считал своим долгом пристроить его. «Этот парнишка, ваш подручный, мне не очень-то нравится», — сказал ему Муга.

— Вреда от него никакого, — возразил алькальд. — Зачем его выгонять?

— Вы ему скажите, чтобы попусту не скалил зубы, не дышал на стаканы, когда их вытирает, не присаживался за столик к посетителям и не наливал себе вина, да поменьше бы портил воздух.

— Обязательно скажу, — пообещал алькальд.

— А что это у вас за русалка? — спросил Муга, махнув сигаркой в сторону дюгоня.

— Прежний хозяин кабачка купил ее в Барселоне на распродаже после закрытия выставки, — объяснил алькальд. — Редчайшая вещица. У нее все, как у настоящей женщины. Полиция приказала прикрыть ее фартучком, но, если желаете, можете взглянуть.

— Большего уродства в жизни своей не видал, — сказал Муга. — Смотреть противно. Лично меня дрожь пробирает; думаю, что и всем прочим она придется не по вкусу.

— Дело привычки, — сказал алькальд. — Говорят, что по се глазам можно предсказывать погоду.

— Она напугает до смерти любого иностранца, который зайдет сюда. Не хотите убрать — так прикройте чем-нибудь, занавеской задерните, что ли.

— У нас в деревне не любят перемен. Кабачка без русалки здесь не представляют. Для моих посетителей она почти что человек.

— И последний вопрос, — сказал Муга. — Вы не продаете заведение?

— Нет.

— Даже если я дам вам в два-три раза больше, чем оно стоит?

— Смысла нет, — сказал ему алькальд. — Подумайте сами. Что мне делать с этими деньгами? Придется куда-то ехать и покупать другой кабачок. Разве не так? Меня здесь все вполне устраивает, зачем же куда-то ехать?

Изоляция — враг прогресса, в этом Муга был уверен. Отсюда и косность, и страх, и настороженность в отношениях с чужаками. Шесть дней в педелю Фароль был отрезан от внешнего мира; по воскресеньям сюда ходил автобус, но единственным его пассажиром был дон Игнасио, который утром выезжал на раскоп в Ампурнас, а вечером, весьма довольный, возвращался назад, готовый приступить к своим обязанностям деревенского священника. Муга переговорил с кем следует, и в Фаролъ из Фигераса пустили ежедневный автобус, но через неделю водителю эта затея разонравилась. Он пошел к Муге. Какого черта зря гонять машину — ведь пассажиров-то не находится?

Только сейчас до Муги дошло, что деревенским автобус был ни к чему. Не потому они никуда не ездят, что не на чем, а потому, что незачем. Оказалось, что половина населения Фароля и Сорта никогда не покидала пределов родной деревни, разве что выбиралась погулять на морском берегу. Лишь один из десяти остальных добирался до Фигераса, и то исключительно для того, чтобы обратиться к врачу по поводу какой-нибудь болезни, лечение которой было вне крайне ограниченных возможностей доктора Обольстита. В Фароле считалось, что стоит только выехать за околицу, как тут же попадешь во власть темных сил, и, чем ближе к Фигерасу, тем тяжелее их гнет. Фигерас казался рыбакам огромным суматошным городом, гнездом разврата. Те, кому приходилось бывать там по делам, вернувшись домой, совершали очистительное омовение, а те, кому перевалило за сорок и потому запрещалось мыться, махнув рукой на свои недуги, наотрез отказывались покидать родную деревню.

В Фигсрасе круглый год работали аттракционы пневматический тир, качели, карусели. Муга пустил по деревне печатные афишки, живописующие все эти удовольствия. Он предлагал за свой счет свозить в город детей. Муга нанял автобус, роздал детишкам подарки: пакетик жевательной резинки, мячик, бумажный колпак, воздушный шарик; заплатил за качели, карусели, за тир, где никто не попал в цель; каждому был куплен пряник и паяц. Дети не устояли перед соблазном, и Муга остался доволен. За детьми — будущее, а будущее, повторял Муга, мы творим сами.

Родители, поехавшие с детьми, искушению не поддались; плотной кучкой сгрудились они в углу ярмарочной площади, держась за карманы, готовые дать достойный отпор любым жуликам. Дети же вовсю предавались радостям большого мира, и было ясно, что они уже никогда не станут прежними.

Жизнь Сорта и Фароля менялась прямо на глазах, но, как заявил дон Альберто, ничего необычного в этом не было — вся Испания становилась неузнаваемой. Сеть коммуникаций сглаживает различия, местные обычаи умирают; а за годы войны было построено столько дорог, что даже самые захолустные уголки, до которых не доходили никакие поветрия, оказались связанными со всей страной. Дороги, радио и телефон означали конец старой Испании; в последнее время в страну зачастили туристы, а испанцы всегда ревностно следили за европейской модой и стремились перещеголять иноземцев. Тому, кто хочет видеть Испанию такой, какой она была когда-то, сказал дон Альберто, нельзя терять ни минуты.

Только что в журнале Испанского этнографического общества, членом которого состоял, он прочел отчет, весьма безрадостный; в нем сообщалось, что за последние сорок лет в Испании исчезла почти половина народных праздников — кое-какие были запрещены правительством как пережитки язычества, несовместимые с идеалами христианства, но большинство праздников тихо угасло само по себе — народ потерял к ним всякий интерес.