Норман Льюис - Бегство от мрачного экватора. Голоса старого моря

А в остальном все хорошо. Особенно я порадовался за Розу — ей становилось все лучше, и успехи лечения всех изумляли.

— Она в гостинице? — спросил я.

Нет, туда ей нельзя, но, к счастью, и этот вопрос утрясли. Сейчас Роза в приюте — это даже не приют, а санаторий; там ее лечат хорошие врачи. Лучшего выхода из положения и не придумаешь. Сеньор Муга — сама щедрость, он за все платит и договорился, что раз в две недели ее будут возить в Фигерас проведать девочку.

— Слегка прихрамывает. А в остальном все нормально, вот только с зубами что-то неладно, но это почти незаметно. Врач сказал, что она умна не по годам.

— Ее скоро выпишут?

— Через год. В крайнем случае — через полтора. Время пролетит незаметно. Вот увидите, сударь, когда приедете в следующий раз, Роза уже будет гулять с кавалерами. Чудо, просто чудо. Услышал господь мои молитвы.

Я вспомнил козу:

— А как поживает Астра?

— Астра? Нет больше нашей Астры. Сеньор Муга очень добр, но где ее здесь держать? Об этом и речи не было. Так что пригласили мы друзей и съели Астру на день святого Фирмина. Жаль бедняжку, да ничего не поделаешь. Ели и вас вспоминали.

Я спрашивал всех о доне Альберто, но никто ничего не знал, и я поплелся через поля, надеясь застать его дома. Ставни были закрыты, в углу оконницы воробьи успели свить гнезда, и напрасно я, надсаживая глотку, кричал в дверную щель «Пресвятая дева Мария» — никто не отзывался. Батраков не было видно, и все вокруг поросло огромными лопухами.

Единственным, кто наверняка что-то знал о старике, был дон Игнасио, я заходил к нему утром, но не застал. Я отыскал его в церкви и проводил до дому.

Теперь можно было спокойно ходить по деревне рядом со священником — никто не придавал этому никакого значения. Служанка принесла нам вина, и кошка заковыляла следом за ней, надеясь получить свою порцию. На скамье, которую дон Игнасио приспособил для расчистки и реставрации своих археологических находок, лежала парочка еще незнакомых мне предметов: лоскут почерневшей кожи — фрагмент пояса — и какая-то изъеденная ржавчиной железка в форме ложки — ей, по словам дона Игнасио, не было цены. Муга, похоже, стал более снисходительным в вопросах регламента церковной службы, по крайней мере дон Игнасио теперь мог оставить кого-нибудь за себя и съездить в Ампуриас, где в соленом прибрежном песке скрыто прошлое.

Оказалось, что дон Альберто повез в Мадрид свою престарелую подругу: она заявила, что скоро умрет и хочет окончить свои дни в этом городе. Ее отъезд был обставлен несколько театрально, дон Альберто был тогда в Фигерасе, где намеревался выступить с речью на собрании твердолобых помещиков, решивших положить конец всякому прогрессу, задержать любое развитие, а в первую очередь отразить нашествие туристов. В его отсутствие Глория, которая вот уже лет двадцать не выходила из дома, решила прогуляться. Она прошагала две мили до Сорта, там зашла в кабачок и спросила какого-то вина — о таком здесь не слыхали, — но потом удовлетворилась неизбежным пало. Ее вид поверг всех в трепет, а маленькие дети заплакали: на ней было пурпурное шелковое платье, драгоценности, на голове — диадема (хотя камней в ней почти не осталось), а лицо и руки были густо обсыпаны белоснежной пудрой.

Я вздрогнул. Неужели эту несчастную старуху, вечно сидевшую в своем углу, склонившись над граммофоном, звали Глория? Дон Альберто всегда называл ее la vieja [55] Старуха (исп.) . , даже когда говорил по-английски.

— Сколько ей было лет? — спросил я.

— Лет 80–85, — ответил дон Игнасио.

Допив пало, она решила расплатиться. Денег у нее не было, и она предложила трактирщику кольцо с рубином. Кто-то сбегал за алькальдом. Тот явился в кабачок и представился даме. Говорят, он встал на одно колено, но дон Игнасио этому не верил. Алькальд пригласил ее к себе, и она с достоинством раскланялась с козами. После этого она пошла по деревне, собирая в садах цветы. За ней на почтительном расстоянии бежала ватага ребятишек.

Когда дон Альберто вернулся, она ждала его с охапкой роз. «Альберто, — сказала она, — мне надоело здесь. Я решила переехать в Мадрид. Отвезите меня».

— Конечно же, дорогая, — сказал он ей. — Но что мы там будем делать?

— Я — умру, — ответила она. — Что вам там делать — решайте сами.

— Я поехал с ними на вокзал, — сказал дон Игнасио. — На ней была шляпка с пером — у вас такие носили при королеве Виктории. Перед самым отправлением она всучила мне какой-то сверток. «Это вам, — сказала она, — на ремонт храма». Там были ассигнации Российской империи. В 1916 на эти тысячи рублей можно было построить два таких храма, как наш.

В молодости она была красива и умна: так по крайней мере говорят. Я сам видел ее портрет в Мадридской галерее. Говорят даже, что у нее был короткий роман с покойным королем. Sic transit gloria mundi [56] Так проходит земная слава (лат.) . , — сказал дон Игнасио.

Не думаю, чтобы он решил скаламбурить.

От скуки я занялся рыбной ловлей, но рыбалка была уже не та, что раньше; уловы стали меньше, многие рыбы ушли, цены упали. Изредка в море выходили баркасы, но это была лишь видимость дела — поймать ничего не удавалось; впрочем, теперь для рыбаков это было не главное — артельный труд не давал им забыть свое призвание и потерять смысл жизни, ведь фанатиков, живущих рыбной ловлей, остались считанные единицы. Такие работали в одиночку или на пару. Среди тех, кто не забросил свое ремесло, были мой сосед Хуан и Пухольс, пожиратель крабов. Это были искусные рыбаки. Они жить не могли без моря, и море не только кормило, по и манило их. Однообразие им приедалось, и они, оставив дома постылые сети и переметы, ловили на донку или на свет — браконьерский способ, когда рыбу, идущую на свет фонаря, бьют острогой. Иногда я отправлялся с ними, кое-чему научился, ничего не поймал, но разделял их восторг.

Им было интересно жить. Ничто не мешало им, как и всем прочим, ловить в прибрежных водах, но их влекло дальше — туда, где в неизведанных морских глубинах таилось столько диковинного! Диковинного-то было много, а денег за него платили мало. В море были свои горы, свои ущелья, свои перевалы; Хуан и Пухольс исследовали эту подводную страну, подобно своим предкам, исследовавшим новые континенты.

Сетями и лесами они промеряли дно, и когда удавалось выловить какое-нибудь глубоководное чудовище, радость их не знала границ.

Доходы и всегда-то были невелики, а теперь стали еще меньше. В Фароле ели не всякую рыбу: скаты и угри, например, почему-то считались несъедобными, не говоря уж о неизвестных породах — такую рыбу и даром никто не возьмет. А Хуан и Пухольс ловили рыбу по большей части неизвестную. В кромешной тьме морского дна в глубоких расселинах прятались от эволюции жуткие пучеглазые чудовища с мордами, похожими на бамперы первых автомобилей; они должны были исчезнуть миллионы лет назад. Давление на этих глубинах огромное: деревянные части сетей коробились и раскалывались пополам. Мясо у этих рыб очень жесткое, но из них получается отменная уха, в чем я мог сам убедиться — Кармела, для которой внешний вид пищи не имел никакого значения, не раз покупала для меня рыбу у Пухольса.