Норман Льюис - Бегство от мрачного экватора. Голоса старого моря

Приближалось воскресенье — первое воскресенье после приезда Митци, — и вот тогда интерес к ней вспыхнул с новой силой. Что-то произошло или должно было вот-вот произойти. Ползли слухи, распускались сплетни, строились догадки, но в чем дело — понять было невозможно, толком никто ничего не знал. В воскресенье вечером я пошел в кабачок к алькальду, занял обычное место за столиком на улице, заказал пало и стал наблюдать за началом традиционного гуляния.

Иностранцев в деревне почти не осталось: все были на экскурсии, и для Фароля настал сладостный момент встречи с прошлым. Как и повелось, гуляние начала молодежь, которая разрозненными группами лениво прохаживалась по улице. Через полчаса появилась Бабка с Мясничихой — так на арену выходит матадор: все приготовления закончены и начинается главное.

И тут же перед моими глазами мелькнула белоснежная туника Митци; она шла рядом с Педро, сыном Кабесаса. Идущие за ними умышленно отстали, и Митци с Педро предстали перед глазами деревни в полном одиночестве.

Педро, Папенькин Сынок, раньше был мне неинтересен, и я не обращал на него особого внимания. Теперь же я хорошенько рассмотрел его. Парень, несмотря на некоторую придурковатость, был красив — пухлогубый, курчавый, с задумчивым выражением лица, таким же, как у Митци. Они шли по улице, ни на кого не глядя; они не произнесли ни слова и даже ни разу не посмотрели друг на друга. У церкви повернули назад: кругом царила мертвая тишина — казалось, на всех напал столбняк. Дойдя до конца улицы, они исчезли. Побежали за Кабесасом, но он пришел слишком поздно — их уже не было.

На следующее утро Митци и Педро уехали из Фароля в неизвестном направлении. Кабесас, одетый в траур, явился к алькальду, чтобы, как положено, изложить все обстоятельства, сопутствовавшие неожиданному отъезду сына. С ним был Тиберио Лара, единственный приятель Педро. Кабесас рассказал алькальду, что накануне вечером они с сыном сильно повздорили. Он обругал его за то, что тот путается с иностранной шлюхой. К тому же в деле с Клаусом далеко не все ясно. Что он собирается делать? И Педро сказал, что уезжает, а куда — не знает сам. Кабесас стал его отговаривать: «Куда ты поедешь без денег?

Я тебе денег дать не могу. Кроме дома, у меня ничего нет, и завтра же этот дом будет твоим. Мы пойдем в контору, и я перепишу его на твое имя». Педро сказал, что они с Митци уезжают, это дело решенное.

Дом с собой не возьмешь, так что он ему не нужен.

А возьмет он одну лишь гитару. Он выучился у цыган играть на гитаре, и это искусство его и сгубило, утверждал Кабесас. Лара со слов Педро сообщил только, что немка вернулась за ним, и они отсюда уедут, и ничто не сможет разлучить их.

Кабесас был спокоен и, казалось, смирился с потерей. Это насторожило алькальда. Изложив суть дела, Кабесас спросил его, нет ли огоньку. Алькальд проводил его на кухню, где в камельке теплился огонь.

Кабесас попросил у алькальда разрешения сжечь кое-какие личные бумаги. Тот не возражал и убрал с огня котелок. Кабесас достал из кармана пачку документов: свидетельство о рождении, свидетельство о браке и завещание. Он сжег их один за другим. Алькальд налил ему стакан бренди, и тот выпил.

— Ну, все, — сказал он, когда от бумаг остался один пепел. — Теперь я официальный покойник.

— Это еще как сказать, — возразил алькальд. — Да, задал ты нам задачу. Помрешь — что нам делать с твоим домом?

— Что хотите, — сказал Кабесас. — Мне он больше не нужен. Тридцать лет я прожил в пещере и к дому так и не привык. Летом слишком жарко, зимой слишком холодно. В пещере мне было лучше.

Кабачок открывался рано: в половине седьмого алькальд расставлял на улице столики и ждал первых посетителей. Я приходил без четверти семь, садился на свое место, зная, что сейчас алькальд достанет из-под прилавка контрабандный кофе, перемелет зерна в тончайший порошок и приготовит мне великолепный напиток, имеющий, как мне всегда казалось, вкус утренней свежести.

Наступила осень, и природа вновь обрела утраченные за лето краски — на серый лак песка легли желтые матовые пятна, вспыхнули пурпуром рыбацкие лодки. Нещадно палимая солнцем, вылинявшая за долгие месяцы жары водная гладь снова расцветилась зеленым, отмечавшим места, где росла морская трава и бурлили подводные течения.

Принесли кофе, и тонкий его аромат заглушил кондовый запах, которым несло с задворков фарольских домов. Утром для завсегдатаев вроде меня выносили старые стулья, отбрасывающие на солнце причудливые ажурные тени. Появилось несколько деревенских, они лениво плелись по улице, вяло переговариваясь, как будто еще не совсем проснулись. Стали выносить клетки с канарейками, накрытые сплетенными из травы циновками. На берегу было тише, чем когда-то в рассветные часы. А ведь еще год назад в этот час Мария-Козочка с зонтиком в руке — каждый день новым! — гнала своих коз в скалы, где на крошечных террасках росла худосочная трава. Еще год назад в этот час с моря возвращались лодки, и рыбаки развешивали сети на просушку. Теперь ритм жизни рыбаков изменился: ночью они спали, днем работали. Работа была несложная, и прошли те времена, когда рыбак в изнеможении валился на кровать, чтобы, проснувшись, вновь испытать прилив сил и энергии. Привыкнуть к новому распорядку было нелегко. В то утро я вдруг обратил внимание, что кошек в деревне поубавилось, и вспомнил, что ходят слухи, будто по ночам здесь орудует команда живодеров.

В четверть восьмого — может, чуть позже — звякнул церковный колокол, а через несколько минут из храма вышел дон Игнасио и направился домой, выполнив на сегодня свой пастырский долг. Все смолкло, и лишь шум прибоя врывался в наступившую тишину.

Затем я услышал тарахтенье мотоцикла — это был «левис» дона Альберто, его нельзя было спутать ни с какой другой машиной. Вот он показался из-за поворота.

Дон Альберто сидел на нем, как петух на насесте, — издалека его машина походила на игрушку из детского «Конструктора».

Он затормозил в нескольких ярдах от дверей, слез и подсел за мой столик. «Так и знал, что найду вас здесь, — сказал он. — Я вчера только приехал». Руки у него тряслись, но это с ним всегда бывало после тряски на старой развалюхе с двухтактным двигателем, а в остальном он выглядел великолепно.

— Как здоровье Глории, дон Альберто?

Алькальд принес ему кофе. Дон Альберто сделал маленький глоток, и от его прикосновения на чашке осталось черное пятнышко. Он посмаковал кофе и поставил чашку так, что солнечные зайчики весело заиграли на ее блестящей поверхности.

— Мы ездили в Мадрид, — сказал он.

— Я знаю.

— Это была ее идея, но все сложилось крайне удачно. Встряхнулись. Я закис в Сорте, да и она тоже.