Норман Льюис - Бегство от мрачного экватора. Голоса старого моря

— Все дело в моих нервах.

Она встала со стула.

— Пойду истрачу монетку. Закажите мне еще выпить. Я сообщу вам нечто важное, когда вернусь.

Лиз отошла осторожными короткими шагами и, описав рукой плавную дугу, ухватилась за ручку двери и открыла ее. Он взял виски, принюхался к нему и подумал: «Да, это, конечно, не шотландское». После того как отключили электричество, а вместе с ним и кондиционер, стало душно, а из погреба, сквозь щели в бело-голубом кафельном полу, потянуло запахом гнилья.

Снова появились ухмыляющиеся мальчишки и стали травить аэрозолями москитов.

Через двадцать минут он отправился на розыски Лиз и нашел ее в вестибюле. Она сидела в кресле. Лиз взглянула на пего, не узнавая, — так показалось Хоуэлу, затем удивленно улыбнулась ему и слегка помахала рукой. В свете ближайшей свечи ее лицо выглядело по-новому, оно обрело печальную духовную красоту.

Грусть ее красила. Хоуэл подумал, сколько бы она еще здесь просидела, не приди он за ней.

— Я вас совсем потерял.

— Я пыталась дозвониться, но линия отключена.

Он присел рядом, и она взяла его за руку.

— Вы что-то хотели сказать. Помните? — спросил Хоуэл.

— Помню, — ответила Лиз. — Я вышла подумать минуту-другую. У меня с этим человеком все копчено.

Раньше или позже, но разрыв неизбежен, так лучше уж принять решение сейчас.

Радость мгновенно охватила Хоуэла, но выработанная привычка быть осторожным в чувствах заставила его сдержать себя. Пессимизм — лучшее профилактическое средство от разочарования, считал он. При ее ветренности Лиз еще запросто может передумать.

К тому же она была слегка пьяна.

— Ну? — сказала она. — Скажите же что-нибудь!

Правильно я поступаю?

— Вам не следует спрашивать у меня.

— Почему вы никогда не говорите прямо?

— Извините. Наверно, это самозащита.

— Люди могут неправильно вас понять, — сказала она, — как, например, понимала я.

— Хорошо, — согласился он. — Я так рад, что просто слов не нахожу.

— Ну вот, — сказала она, — это я и хотела услышать. Может быть, теперь у вас появился шанс. Вы должны радоваться и не скрывать своих чувств. Вы, наверно, боитесь, что я передумаю? Так ведь, да? Но учтите — вы должны говорить только правду.

— Нет, мне кажется, вы не передумаете.

— Давайте, пожалуйста, без церемоний. Запомните, я всегда люблю точно знать, как ко мне относятся.

— Один вопрос, — сказал Хоуэл. — Вы больше не думаете, что вашего друга могла схватить полиция?

— Нет, не думаю. На самом деле я в такую возможность никогда не верила. Просто пыталась щадить свое самолюбие. Никто его не схватил. Он просто решил не приходить и даже не потрудился предупредить меня. Так что теперь все кончено. Если вы думаете, что мое решение принято под влиянием выпитого, то учтите — от спиртного у меня в голове только проясняется. Теперь вы всё знаете… так скажите же что-нибудь или сделайте. Где ваша радость?

— Здесь столько народу, — пробормотал Хоуэл.

— Да, правда. Публика отвратительная. А вы не можете преодолеть свою застенчивость даже сейчас.

Вы такой застенчивый, что и разглядеть-то толком меня не посмели, когда я была раздета. Что ж, это мило. В этом ваше очарование. Сегодня вы словно сделали мне спасительную инъекцию, в которой я так нуждалась. Боже мой, вы не представляете, как я благодарна за то, что вы оказались рядом.

— Я хочу вернуться в Лондон вместе с вами, — сказал Хоуэл.

Ему показалось, что она мгновенно протрезвела.

— Постойте. Это нечестно. Вы пользуетесь моментом.

— У вас все кончено с этим человеком, не так ли?

— Я ведь вам сказала.

— Тогда что вас может удерживать?

— С вашей точки зрения, ничто, — сказала она. — Я вросла в эту жизнь. Для меня существовал только сегодняшний день. Я перестала задумываться о будущем. Вероятно, хорошо было бы снова его обрести.

— Так вы поедете со мной?

— Наверно. Должно быть, поеду.

Он лелеял надежду, боясь, что она ускользнет из его рук и разобьется, как хрупкий бокал. Все выходило слишком легко и слишком замечательно, чтобы в это можно было поверить. Не решается проблема жизни вот так, в один миг, думал он.

— Мне надо знать одно, — сказала она. — Вы это делаете ради Чарльза или ради себя?

— Чарльз тут ни при чем. Я хочу не только увезти вас, но и не расставаться с вами.

— То есть жить со мной?

— Да.

— Мне кажется, я тоже этого хочу, — произнесла она. — Но я боюсь снова совершить ошибку. Милый, знаешь, я так привыкла к шаткости своего положения, что просто не представляю, как я без нее обойдусь.

Допустим, мы попробуем, а потом выяснится, что мне не удалось обрести душевного равновесия. Тебе будет больно.

— Я готов рискнуть.

— Должно быть, это чудесно — снова обзавестись постоянными привычками. Постоянные привычки и душевное спокойствие. Размеренная жизнь с прошлым и будущим. Наверно, мы неплохо уживемся. Только боюсь, что я растеряла былую уверенность в себе.

Я буду подводить нас обоих. Как ты думаешь, что же нам делать?

— Мы должны попробовать, — сказал он, — а там посмотрим, что выйдет. Ты можешь сделать меня счастливым. И я тебя, думаю, тоже.

— У нас есть шанс, — сказала она. — Вот здорово будет, если все получится. Этот вестибюль не место для такого серьезного разговора. Давай уйдем от этих людей куда-нибудь, где мы будем одни.

— Я возьму номер?

— Хорошо.

Этот жалкий обман — смена времен года на экваторе — длился несколько дней; жара всё сдавила в своих объятиях, взяла в кольцо осады асьенду. Горы над Дос-Сантосом окутывал густой туман, рыхлой мшистой порослью перекидываясь от вершины к вершине, а иногда он опускался совсем низко, до крыш домов, и грозил поглотить яркие краски деревни.

В такие дни людей охватывает глубокая апатия, а животных — беспокойство. Ночь оглашалась разноголосицей пронзительных криков птиц, не посмевших, как обычно, подняться вечером в высокогорные долины и с потерянным видом метавшихся в тумане по деревне.

Внизу, в Лос-Ремедиосе, замышлялись заговоры и контрзаговоры. Полковник Браво, помощник губернатора Лопеса, вернулся из-за границы, где он потратил немало времени, занимаясь делом наивысшей секретности. Безразличные ко всему, равнодушные торговцы смертью, с которыми он встречался, были поражены, обнаружив, что этот кроткий философ — настоящий мужчина. Отдав распоряжения и уплатив деньги, Браво объяснил: «У моих родителей, бедных либералов, не хватило средств, чтобы защитить себя. Я был ребенком, когда произошла трагедия. Священный долг мести не принято обсуждать с посторонними».

Генерал продолжал действовать решительно, однако к явному террору прибегал лишь для того, чтобы лишить партизан, которые могли появиться в горах, поддержки из города. Двое студентов из довольно известных семей были застрелены при попытке уйти от ареста; это событие произошло днем, на рыночной площади, что гарантировало ему широкую гласность. Других, предварительно избитых на совесть, поглотили подвалы городской тюрьмы. Лопес ввел новые меры безопасности — он обнес Лос-Ремедиос оградой из колючей проволоки и установил на расстоянии пятисот метров друг от друга вышки с пулеметами и прожекторами. Он устраивал длительные бдения наедине с личным астрологом и принес в дар церкви лос-ремедиосской Девы массивные серебряные подсвечники.