Норман Льюис - Бегство от мрачного экватора. Голоса старого моря

Дон Федерико вместе с агентом шел впереди, деревенские держались сзади, испытывая некоторую тревогу. Агент вынул ножик и срезал с дерева кусочек коры. Все остановились, молча поковыряли ее, и дон Федерико покачал головой.

Затем мы спустились в деревню: никто не решался заговорить. Мы пошли на маленькую площадь, где дон Федерико оставил машину. Они с агентом пожали всем руки. Дон Федерико похлопал алькальда по плечу и сказал: «Что ж, известим вас». Затем он сел в автомобиль, помахал из окна рукой и укатил.

Дон Альберто сказал алькальду:

— Надеюсь ты понял, в чем дело?

— Кое-что понял, — сказал алькальд.

— Он передумал и уезжает, — сказал дон Альберто. — До сих пор я надеялся, что нас что-то еще может спасти. Теперь вижу, что нам ничто уже не поможет. Денег здесь больше не заработаешь.

— Если это так, — сказал алькальд, — то нам конец.

— Как иностранца, меня не допустили — как, впрочем, и большинство мужчин Фароля — к главной части фиесты, которая состоялась рано утром. Более того, не будучи жителем деревни, я вообще не должен был знать о происходящем. Всю фиесту принято было называть по ее главному мероприятию — «Пещера».

Это был таинственный обряд, который местные держали в строжайшем секрете: дурной приметой считалось даже упоминать о нем в разговорах. Обряд этот происходил в пещере, само существование которой упорно опровергалось местными жителями, если к ним приставали с расспросами. Кармела намекала, что обряд Пещеры таит в себе нечто большее, чем кажется на первый взгляд, но, поскольку она родилась не в Фароле, никаких подробностей сообщить не могла.

В том же положении был и Себастьян, но его жена, хотя и неохотно, кое-что все же рассказала ему об этой церемонии.

Эльвира объяснила, что каждый год в конце фиесты из девочек Фароля выбирается претендентка, которой предстоит на следующий год стать главным действующим лицом праздника. Отбор производится опросом жителей деревни, и если мнения расходятся, то бросают жребий. Счастливая избранница, а также члены ее семьи пользуются в деревне большим почетом.

Себастьян говорил, что его жена недолюбливает фиесту оттого, что в свое время ни разу не выдвигалась ее кандидатура. Обыкновенно выбор падал на хорошенькую, смышленую девочку в возрасте от пяти до десяти лет, причем предпочтение отдавалось блондинкам. Поручитель — обязательно женщина — назначалась из других семей, ей вменялось в обязанность участвовать в расходах, сопряженных с подготовкой ребенка к фиесте. Весь год избраннице оказывались всякого рода почести и знаки внимания. Согласно обычаю, все женщины и дети Фароля 26 сентября должны были одеться во все новое. Избранницу, словно на первое причастие, одевали в белое платье, кроме того, ей дарили или давали поносить недорогие украшения. Утром в день фиесты ей преподносили небольшой, специально для нее испеченный шоколадный торт.

Затем начиналась «romeria» — короткое морское паломничество. Девочка вместе с матерью садилась в лодку, которой управлял какой-нибудь мужчина, только не ее отец, и в сопровождении нарядно одетых женщин, сидящих в других лодках, отправлялась в путь. Процессия проплывала пару миль вдоль берега, направляясь к пещере у подножия скалы, где избранницу в окружении свиты из нескольких женщин высаживали на берег. Потом женщины шли в пещеру, а мужчины ждали их в лодках. Когда девочка входила в пещеру, мать легонько шлепала ее, та делала вид, что плачет, — на чем все и кончалось. Когда паломницы возвращались в деревню, все, в том числе и мужчины, принимались обнимать и целовать девочку.

Хотя, как говорил Себастьян, этот обряд не имел ровным счетом никакого смысла, для жителей Фароля это было, несомненно, главное событие года.

В принципе, мужскому населению деревни заходить в пещеру запрещалось, однако Себастьян, не будучи жителем Фароля, считал, что на него этот запрет не распространяется, и однажды, убедившись, что берег пуст, он отправился туда. Потом он говорил, что вода в ней, как и во многих морских пещерах, необычайно прозрачна и чиста и что вход в нее отливает странным синим светом. Поверхность скалы, поднимавшейся из воды, была совершенно гладкой, словно отполированной в результате многовекового паломничества.

В пещере не было ничего, если не считать нескольких полуразрушенных сталагмитов. По стенам он увидел темные пятна, вероятно, оставшиеся от коптившей лампы, которые образовали причудливые узоры. Он рассказывал, что его вдруг охватило безотчетное смятение, как будто вокруг витали злые духи, по добавил: «Впрочем, я очень впечатлителен и легко поддаюсь настроению».

Приготовление пищи было основным занятием тех жителей деревни, которые не отправлялись в морское паломничество. Многие блюда, из тех, какие готовились по традиции на фиесту, могли, особенно с непривычки, показаться совершенно несъедобными. Жители Фароля, вынужденные но необходимости скудно питаться простой и грубой пищей, по праздникам не только злоупотребляли пряностями, но все почему-то начиняли шоколадом — привычка, как уверял дон Альберто, позаимствованная еще их предками у мексиканцев. Лавочники хранили шоколад в парусиновых мешках, подвешенных под потолком — подальше от крыс. «Он должен дышать» — говорили они. Если покупатель спрашивал шоколаду, они вынимали из мешка увесистый кусок и раскалывали его молотком.

«Продышав» так много лет, шоколад становился белым снаружи и почти черным внутри. На вкус он был терпким и горьким. Украшением праздничного стола были кальмары, приготовленные в собственном соку, с шоколадом и шафраном, — именно поэтому, как я теперь понял, Бабка и настаивала, чтобы мы с Себастьяном принесли ей всю рыбу, какую поймаем.

Тем, кто не мог поймать кальмаров, приходилось довольствоваться мясом, которое в Фароле продавалось редко, а если и было, то самое скверное и вонючее. Бывало, что в качестве деликатеса в местных лавках про — давались внутренности: сердце, легкие, печень, желудок и половые органы (последние в присутствии жены мясника покупались без слов, их заменяло движение рукой сверху вниз, как будто дергаешь за веревку звонка). Некоторые семьи ели на праздник рагу из потрохов, называвшееся «assadura». Тошнотворный запах этого блюда несколько скрадывался огромным количеством перца, которым оно приправлялось.

Немногие избранные, у которых оставалась выручка от продажи тунца, либо те, кто пользовался кредитом у мясников, могли позволить себе кур и кроликов.

Куры были старые. Их мясо давали больным детям, а сморщенные внутренности, оставшиеся от весьма немолодой курицы, голова (с отрубленным клювом) и ноги раскладывались на прилавке в блюдцах, как будто это были не куриные потроха, а внутренности жертвенного животного на алтаре. Кролики были большой редкостью, стоили дорого, и жене мясника приходилось прикладывать все свое природное искусство, чтобы повыгодней продать этот экзотический товар. Кролики были искусно, как на старинном гербе, разложены по всей длине прилавка, над широко раздвинутыми ногами у входа в чисто выпотрошенный желудок красовался язычок печени, выпученные от страха розовые глазки лезли из орбит, к кончику каждого уха была приколота крошечная белая ленточка. Дело в том, что в стране существует закон, по которому кролики продаются с неотрубленными головами, чтобы нельзя было подсунуть покупателю вместо кролика кошку.