Норман Льюис - Бегство от мрачного экватора. Голоса старого моря

Хуану было жалко, что приезжий потерял столько времени, и в утешение он предложил ему два беспроигрышных варианта: ночью можно поставить переметы, а на рассвете — половить сетями златобровку, но тот отклонил оба этих заманчивых предложения.

Летрель досаждал рыбакам своими расспросами; очевидно, ему хотелось побеседовать с народом, но его попытки потерпели крах: фарольцы смотрели на всех пришельцев с врожденным недоверием. На следующий день после неудачной рыбалки я пошел в кабачок, где снова встретил Летреля. Я спросил, не хочет ли он еще разок попытать счастья, но он ответил, что нет.

Он поинтересовался, долго ли я живу в Фароле, и я сказал, что второй сезон. Не кажется ли мне, что люди здесь замкнуты и необщительны? Да, весьма. Кроме того они бескорыстны, благородны, поэтичны и очень суеверны. Удалось ли мне их понять? Нет, не до конца, хотя кое-что мне уже ясно.

Затем Летрель сказал, что у него ко мне есть одно крайне конфиденциальное дело. По просьбе своих друзей он пытается выяснить, что случилось с неким Мариано Оливером, жившим некоторое время в Фароле и пропавшим без вести в 1939 году, в самом конце гражданской войны.

Я сказал, что в прошлом году здесь была полиция, и следствие по этому делу ведется — в Летреле я заподозрил шпика, которых в те годы в Испании было едва ли не больше, чем честных людей.

Летрель пояснил, что действует исключительно из добрых побуждений. Семья Мариано Оливера хочет знать, жив ли он. Ничто другое его не интересует.

Он сказал мне, что настоящая фамилия пропавшего без вести — не Оливер, а другая, и он отпрыск благородного семейства. Это был беспечный и испорченный юнец; в начале тридцатых годов его осудили за убийство, но суд не мог установить мотивы преступления — Мариано убил человека из жажды острых ощущений, находясь под впечатлением широко разрекламированного убийства, совершенного в США из тех же побуждений. Его родители были очень влиятельные люди, и шумихи удалось избежать. Его признали невменяемым, для порядка продержали два года в тюремной психиатрической лечебнице, где за ним ходил его же лакей, а затем выслали в Фароль с глаз долой. Его дальнейшая жизнь покрыта мраком неизвестности, никто из деревенских не хотел о нем говорить, в чем я успел убедиться; я знал лишь, что он построил какой-то необычный дом и собственноручно разбил сад, тоже странный и запутанный. От дома остался один фундамент; сад сохранился, но клумбы и оросительные канавки заросли сорной травой. Казалось, деревенские сделали все возможное, чтобы забыть человека, которого прозвали здесь Мариано-Садовник.

Это классическая детективная история, сказал Летрель, и чем больше он вникает в нее, тем больше она его интригует. Всю войну родные Мариано Оливера регулярно получали от него письма, и несмотря из то, что до конца войны он находился на территории, занятой республиканцами, умудрялись пересылать ему деньги даже через линию фронта. После разгрома республиканцев в начале февраля 1939 года переписка оборвалась, но затем через несколько месяцев опять стали приходить письма, но уже из Франции. Никаких подозрений его письма не вызывали: как всегда, он подписывался «Пен» — так звали его домашние. Пен писал, что вместе с потоком беженцев он ушел через границу во Францию, где, но-видимому, ему придется задержаться на некоторое время.

Напрашивался вывод, что он скомпрометировал себя сотрудничеством с республиканским режимом.

Письма шли два года, и постепенно стали закрадываться сомнения. Семья Мариано была достаточно влиятельной и смогла бы без труда выхлопотать ему амнистию, что бы он там ни натворил; его уговаривали вернуться, но он не соглашался. Во Франции он переезжал с места на место, постоянно меняя адреса, по которым высылались письма и деньги. Отец хотел съездить во Францию повидаться с ним, но Мариано отклонил это предложение под каким-то маловразумительным предлогом.

Семья обратилась к частному сыщику; тот изучил все письма Мариано, как старые, написанные еще в Фароле, так и недавние, полученные из Франции. Он пришел к выводу, что, по всей видимости, французские письма подложные. Он исходил не из сличения почерков и подписей — эксперты-графологи признали их идентичными, а из особенностей эпистолярного стиля. Если судить по фарольским письмам, Пен был не прочь пошутить, любил каламбуры и игру слов. Письма же из Франции были сухи и безлики. Их автор, сказал сыщик, лишен чувства юмора.

Во Франции установился режим Виши, отношения между двумя странами нормализовались, и стало возможным связаться с Сюрте [54] Парижская уголовная полиция. . На отправителя писем устроили засаду, но в ловушку никто не попал; письма же перестали приходить вовсе. Частный сыщик предполагал, что Мариано похитили, и он писал под диктовку преступников. Стало ясно, что семья оказалась жертвой мошенничества; кое-какие подробности этого дела просочились в печать. Только мать продолжала принимать письма за подлинные: в годы великой трагедии испанские матери отказывались верить, что их пропавшие сыновья никогда больше не вернутся.

Прошли годы, мошенники замолчали, рана зарубцевалась, и родители успокоились. Но в прошлом году отцу позвонил какой-то человек, и родители поняли, что не испили еще всю чашу страданий. Незнакомец, мучимый, как он заявил, угрызениями совести, сказал, что Мариано убили за день до прихода националистов в Фароль. Он привел доказательства весьма убедительные, и отец с Летрелем пришли к выводу, что он говорит правду. Обратились в полицию, но расследование ни к чему не привело. Эта-то история, сказал Летрель, и привела его в Фароль. Однако хотя он и пробыл здесь неделю и переговорил со всеми, кто мог бы поведать ему о судьбе Мариано Оливера, но вынужден признать, что известно ему столько же, сколько и в день приезда.

Есть ли какой-нибудь смысл продолжать розыски, спросил он, и я ответил, что сказать наверняка трудно, но лично я в этом очень сомневаюсь. Народ в таких деревушках не верит, что есть правосудие; от своих предков эти люди унаследовали непоколебимую веру в несправедливость любой власти; молчание и короткая память — традиционные средства самозащиты.

Любой поступок, последствия которого, по их мнению, могут нанести вред всей общине, постепенно забывается; пройдут годы, и о нем никто уже не вспомнит — время точит память, как вода — камень.

Немного подумав, я сказал Летрелю, что выразился не совсем удачно: память шлифуется, в ней остается одно хорошее, а все злое и недостойное переносится в поэзию, в миф. Кто знает, может быть, внуки этих рыбаков соберутся как-нибудь в кабачке и начнут на свой манер, стихами, рассказывать о трагических событиях этих лет, а затем сложатся легенды, где многие люди обезличатся, воплотятся в едином эпическом герое, а воспоминания о войне сольются с воспоминаниями о других трагедиях, пережитых древней страной.