Людмила Старцева - Моя жизнь с Евдокией

Возле коробки сгрудились домочадцы в полном составе. Всяк норовил просунуть голову внутрь, и что-нибудь выразить новоявленной матери.

— Скажи им, чтобы не чавкали. Приличные дети так себя не ведут — воспитывает Анфиса.

— Какие хорошенькие! — умиляется Соня.

— Разойдитесь, детям нужен воздух — командует Дуся, и засовывается в коробку чуть ли не по пояс.

— О, господи — говорю я — надеюсь, больше плодов не предвидится?

Вася виновато пожимает плечами и счастливо улыбается. Соня с Анфисой, налюбовавшись на младенцев, уходят на веранду — обсудить событие. Евдокия продолжает нависать.

— Как думаешь, я им нравлюсь? — спрашивает она у меня.

— Они тебя не видят, Дусь — говорю я. — Они слепые.

— Какое горе! — расстраивается Евдокия. — Такие маленькие, и уже инвалиды. Бедная Вася!

— Ну что ты голосишь, как на поминках? Они же временно слепые. Через неделю у них откроются глазки, и котята станут зрячими. Думаю, что ты им понравишься.

— Ах, вот оно что! Ах, вот оно как! — радостно кричит Дуся.

На нас шикают из коробки:

— Тише вы, дети спят. Идите в другое место кричать.

— Пойдем на кухню — говорю я Дусе шепотом.

— Чаю попьем с сосисками — шепчет Евдокия. — Поговорим о детях.

Мы пьем чай и смотрим в окно. А за окном — сад. А по саду ходит солнце, и целует бело-розовые цветы на юных абрикосах. Пройдет немного времени, и на месте поцелуев завяжутся плоды. Плоды любви.

Две вещи выводят Дусю из себя, два живых фактора лишают ее душевного равновесия — коровы и ёжики. С них и начинается каждый наш день.

Пять часов утра — время ёжиков. Село просыпается не под петушиный крик, а под Дусины вопли «попался, гад!», «не знаю, что с тобой счаз сделаю!», «убери иголки, иголки убери, говорю!» Это Евдокия в саду скачет вокруг ежа, остервенело роет землю и делает зверское лицо. Впрочем, ёжик уже привык к ежеутренним кавалерийским наскокам, поэтому тихо сопит себе в пузико, свернувшись в колючий шар, и терпеливо дожидается шести часов утра. Это — время коров, идущих на пастбище мимо нашего двора.

Коровы — более энергозатратный фактор, нежели ёжики. И если атакуемого ежа Дуся никогда в лицо не видела, то коровам всю правду о них приходится говорить в глаза. В отрешенные и равнодушные, глядящие мимо Дуси и плывущие мимо Дуси глаза. И вот этот вот коровий игнор Евдокия воспринимает как личное оскорбление. Как плевок в душу. Как вызов. И отвечает длинным горячечным монологом, лишенным логики и запятых, зато полным таких слов, за которые в старые добрые времена сажали на пятнадцать суток.

Но вот последняя корова показала Дусе измазанный в навозе хвост, и улица опустела. А слова-то еще не все сказаны, боевой задор распирает Евдокию, и она спешит в сад — излить на ёжика то, что не досталось коровам. Фигвам. Ёж не стал дожидаться, когда о нем вспомнят, и ушел по своим делам. Тогда Евдокия долго и энергично роет яму, большую красивую яму посреди сада, отплевываясь и чихая от попадающей в нос земли. Потом — мокрая, грязная, усталая, но довольная тем, как продуктивно прошло утро, возвращается в дом. Где я вроде бы как сплю, а на самом деле с пяти утра верчусь в кровати, как уж на сковородке. И надо бы выйти, призвать к порядку Дусю, и не хочется покидать подушку так рано, зная, что потом не уснуть.

— Просыпайся — говорит Евдокия, втыкая мне в щеку грязный нос. — Что там у нас на завтрак? И воды в ведре нет. И миска моя не мыта. И коты снова на веранде мыша выложили. И…

— Иди отсюда — приветливо отвечаю я. — Опять все утро орала и не давала никому спать. Осспади, за что мне такое наказание? У всех собаки как собаки, а у меня…

Евдокия обиженно сопит и лезет под кровать. Через минуту оттуда слышатся сонное дыхание и едва различимые ругательства — Дуся во сне договаривает коровам то, что не успела сказать наяву.

Спускаю ноги с кровати, нашариваю тапки и иду — готовить завтрак, носить воду, мыть Дусину миску, выносить мыша с веранды. День начался как обычно.

После завтрака я долго хожу по саду, осматривая каждое деревце, и каждому говорю — здравствуй. Солнце, с утра пораньше, нещадно жжет в макушку, поэтому ухожу в тень и рушусь в густую траву под шелковицей. Рядом тут же шумно падает Евдокия, закинув на меня все четыре ноги.

Мы с Дусей лежим, блаженно раскинувшись в высокой траве, и наблюдаем как большой черный жук какает. Это я потом сообразила, что какает, а поначалу не могла понять, что за черную нитку он пытается отцепить от себя задними лапками.

У Дуси на жука свои виды. Всю фауну и флору она оценивает по шкале «съедобно — несъедобно». На мой взгляд, жук выглядел крайне не аппетитно, да еще с этой ниткой, висящей из попки.

Насекомый тем временем, поднатужившись особо интенсивно, потерял равновесие и наступил Дусе на лапу. Дуся с перепугу гавкнула. Жук с перепугу покакал и убежал в заросли.

— Эх, ты, трусиха — сказала я лицемерно, так как сама побаиваюсь таких вот — больших и черных.

Дуся хотела достойно парировать, но в процессе поиска соответствующей моменту фразы, уснула — жарко все-таки. Я тоже задремала было, но тут пришла Соня и спросила — что это вы тут делаете?

— Иди-иди куда шла — сказали мы с Дусей хором. Соня обиделась и полезла на шелковицу.

— Я тоже так могу — пробормотала Дуся и уснула.

А я было вновь задремала, но тут обнаружилось, что у муравьев есть дело. И мы с Дусей лежим аккурат поперек этого дела.

И муравьи стали нас преодолевать. Дусе что, у нее шуба еще зимнего фасона, не вылинявшая, а я практически голая, любой комар может обидеть. Пришлось отползать, бросив Евдокию на съедение муравьям.

Я лежала по другую сторону шелковицы, надо мной шуршала Соня, и дрема уж было накрыла меня мягким крылом, но тут пришла Дуся и спросила не пора ли обедать? И мы пошли в дом, а в спины нам из травы таращился большой черный жук. И какал.

К нам, обойдя весну на повороте, пришло лето. Ослепительное солнце, жарко даже в тени, все полезло из земли прямо на глазах. Теперь по утрам я густо посыпаю бутерброды зеленью лука и чеснока. Маленькая грядка под окном стоит в ожидании петрушки и укропа. Чуть позже появятся салат со щавелем, а там и до редиски рукой подать.