Юрий Рытхэу - Cкитания Анны Одинцовой

Атата внимательно выслушал товарищей. Он вообще старался делать так, чтобы его спутники чувствовали себя полноправными участниками этого важного дела.

— Мы — посланцы партии большевиков, — сказал им еще в начале пути Атата.

— А я беспартийный, — возразил Гатле.

— Ничего страшного, — успокоил его Атата. — Сталин нас учит: по мере нашего продвижения к победе коммунизма усиливается классовая борьба. Наши враги становятся злее и коварнее.

— Значит, Аренто сильно разозлился, — заметил второй каюр. — Трудно будет совладать с ним.

Атата взял с собой немецкий трофейный пистолет «Вальтер» с полусотней патронов и два японских карабина «Арисаки» с достаточным запасом боеприпасов. Оба каюра, морские охотники, имели опыт обращения с огнестрельным оружием и еще в Анадыре довольно поупражнялись в стрельбе. Однако Атата все оружие держал только при себе, на своей нарте.

Ранним утром следующего дня с невысокого холма увидели стойбище. Две яранги стояли в тени небольшого обрыва, и, как понял Атата, с самолета их невозможно было бы различить.

Атата разделил отряд на три части и велел подходить к стойбищу с трех сторон. Пока он ехал, по настороженному поведению собак понял, что оленье стадо недалеко. Собаки могли понести, но Атата строго покрикивал на них и тормозил остолом, палкой с металлическим наконечником, глубоко вонзая его в снег. Так он ехал как бы сверху, все, что делалось в стойбище, ему было хорошо видно. Между ярангами быстро сновали человеческие фигурки. Атата достал карабин и зарядил. Его тело напряглось в ожидании выстрела со стороны яранг, но пока было тихо. Он уже мог слышать тревожные человеческие голоса. Они, в основном, были женские.

И впрямь, в стойбище оказались только женщины. Они сдержанно встретили гостей. Остальные две упряжки подъехали чуть позже.

— А где мужчины? — строго спросил Атата, не выпуская из рук карабин.

— В стаде, — ответила одна из женщин, та, что постарше.

— Аренто где?

— Он тоже там.

— Ну что же, — решил Атата, — подождем мужчин здесь.

Он распорядился посадить собак на цепь, покормить, а сам, не расставаясь с карабином, низко согнувшись, вошел в дымный чоттагин. Каждый раз, входя в ярангу, Атата испытывал странное волнение, словно чудом возвращался в свое детство на длинной галечной косе Уназик. И хотя своим нынешним образом жизни он более всего хотел походить на русского современного офицера, воспоминания о детстве волновали его, и он испытывал чувство сожаления от мысли, что это уже никогда не вернется, со временем вообще исчезнет, и если у него будут дети, они уже не увидят ярангу, не вдохнут запах застоявшейся ворвани, теплой кожи, горелого тюленьего сала в жировой лампе, всего того, что все равно было дорого сердцу.

Хозяйка яранги тут же предложила еще теплого вареного мяса и чаю. Атата пригубил чашку и заметил, что чай настоящий, хотя и с примесью тундровых трав, как это было заведено.

— Где брали чай? — строго спросил Атата.

— Поделились соседи, — ответила хозяйка.

— Какие соседи?

Женщина прикусила язык, поняв, что сказала лишнее.

— Какие соседи? — повторил вопрос Атата. — Вроде бы мы не заметили никого вокруг вашего стойбища.

— Осенью мы были недалеко от речного селения, — неуверенно сказала женщина, и на ее счастье в ярангу вошел Аренто.

Он встретился глазами с Ататой. Так смотрит олень, понявший, что через несколько мгновений в его сердце вонзится острый нож и он навсегда уйдет из жизни. Старик медленно опустился на бревно-изголовье и молча взял чашку с чаем.

— Как кочевали? — учтиво спросил Атата.

Хотя вопрос был обычный, почти ритуальный, в нем чувствовался зловещий смысл.

— Хорошо кочевали, — ответил Аренто.

— Надеюсь, теперь ты понял, что от нас далеко не убежишь?

Атата не повышал голоса. Он вообще старался говорить тихо, отлично понимая, что, чем тише его голос, тем весомее слова.

Бедный Аренто только время от времени согласно кивал головой и судорожно глотал остывший чай.

— Мы, большевики: всегда побеждаем, — продолжал Атата. — И запомни наш лозунг: если враг не сдается — его уничтожают.

— Но я сдался! — торопливо заявил Аренто и выронил чашку с недопитым чаем. Стукнувшись о замерзший земляной пол, чашка разбилась, и ее осколки смещались с принесенными на обуви ошметками снега.

— Нет! — Атата повысил голос. — Ты не сдался! Я тебя поймал! Догнал и поймал, как росомаху, пытавшуюся удрать от охотника. Теперь ты у меня в петле. И попробуй только что-нибудь выкинуть!

Сыновья Аренто беспомощно топтались у входа в ярангу, закрывая свет.

— Отойдите от света! — скомандовал Атата. — Забейте оленей на корм моим собакам и на еду! Быстро!

Мужчины выскочили из яранги. Аренто хотел было пойти с ними, но Атата прикрикнул:

— А ты куда? Сиди здесь! Я еще не закончил разговор с тобой!

Аренто послушно опустился на бревно-изголовье. Атата чувствовал опьяняющее возбуждение от власти над этими испуганными людьми. Оно было куда приятнее и сильнее, нежели опьянение от злой веселящей воды. Он, если бы захотел, мог бы запросто застрелить этого старого чаучу, и ему за это ничего не будет. Наоборот, первый секретарь Грозин похвалит его за классовую твердость, за проявление революционной беспощадности. Но зачем Атате мертвый Аренто? Пристрелить его он всегда успеет. Главное — выяснить, куда укочевал Ринто со своей тангитанской невесткой, которая никак не выходила из головы Ататы, снилась ему даже в дороге, когда он забирался в спальный мешок-кукуль из толстой оленьей шкуры.

— Ты знаешь такого человека — Ринто?

— Да кто его не знает, — как можно спокойнее постарался ответить Аренто. — Известное имя.

— Ты не знаешь, где он сейчас?

— Этого я не могу сказать.

— Он был здесь?

— Был, но я раньше от него откочевал. У нас с ним разные дороги.

— Но чему?

— Он уэленский. Они больше к айваналинам тяготеют.

— Вот я — айваналин, значит, Ринто больше ко мне тяготеет?

Аренто замолчал: он не знал, как на это ответить.

Он не сводил глаз с карабина, который Атата не выпускал из рук. По рассказам бывалых людей Аренто знал, что при раскулачивании часто стреляют, убивают. И никто за это не отвечает. По внутреннему напряжению Атата близок к тому, чтобы выстрелить. Да, бежать от Советской власти глупо. Глупо и некуда. Себе только хуже. Если не на собаках, то уж самолетами точно достанут.

— Запомни, Аренто: ни ты, ни Ринто не могут быть мне близкими. Потому что вы классово мне чужды. Вы являетесь эксплуататорами, грабителями трудового народа. Разве это справедливо, когда тебе одному принадлежат тысячи оленей, а кому-то другому — ничего? Или всего лишь несколько десятков. Чего молчишь? Я тебя спрашиваю — справедливо ли это?