Кристина Ривуар - Раннее утро. Его звали Бой

Мсье Бой рассказывал об Америке много всего разного, что приходило ему в голову: и истории, и анекдоты, он видел там дома высокие, как отсюда до Мурлоса, видел город кино, даже пожил у одной артистки, очень-очень богатой и очень-очень знаменитой, вся прислуга — негры, а бассейн начинается прямо в столовой. А мы с Иветтой стояли за стульями хозяек и были очень довольны. Когда мсье Бой рассказывает всякие забавные истории, мы слушаем их с удовольствием. Не знаю почему, то ли из-за артистки, то ли из-за негритянской прислуги, но только хозяйка его перебила: расскажи-ка нам лучше про Всемирную выставку в Париже, был ли ты в английском павильоне? А мсье Бой все продолжал про Америку, а она продолжала говорить про выставку. И мадам Макс поддерживала ее беседу, наверное, ей тоже стало страшно из-за артистки, она не любит, когда при Хильдегарде говорят про таких опасных людей.

Тут же мадмуазель Зузу заговорила о туристическом сезоне, о бале на площадке для игры в гольф, о бое быков и о приезде каких-то там герцога и герцогини. А мадмуазель Долли опять стала изображать шум мотора, завела свою песенку про «бэби-спорт», про машины, которые они обштопали по дороге сюда, в общем — весь набор. А мадам Жаки заговорила о войне на том берегу: когда надо испортить настроение, на нее всегда можно положиться.

Так вот они и сидели, каждый говорил о своем в своем углу, как вдруг дверь отворилась и все увидели бедняжку, которую звали то «Мисс», то Нэнни О, она вошла, бледная как полотно и заплаканная. Она встала с постели, надела платье и повязала вокруг шеи шарф. Нэнни О остановилась посреди столовой и что-то тихо проговорила по-английски мсье Бою, упрек или что-то печальное, по-моему, это означало — ну что, мой Бой, вы забыли меня? Для вас я уже никто? (Она так его любит и часто говорит нам «это мой мальчик», но звучит как «это моя малышка», и мы с Иветтой смеемся, когда слышим это.) А он вскочил как ужаленный и поцеловал ее, свою Нэнни О, поднял ее на руки, просил у нее прощения по-английски, экскьюз или есккьюз, он такой добрый, настолько же добрый, насколько красивый и веселый, он хотел налить ей шампанского, но она отказалась со слезами, тяжело дыша, бедняжка, такая бледная и щеки такие сморщенные. Хозяйка была явно недовольна, что она встала ночью и спустилась со второго этажа, мадам Жаки тоже, обе стали ее ругать по-английски, а мсье Бой сказал им: оставьте ее в покое, ему стыдно, что он не поднялся к ней сам, не поцеловал ее, прежде чем сесть за стол. Мадмуазель Долли и мадмуазель Зузу сидели с вытянутыми, смущенными лицами, а у Хильдегарды, наоборот, вид был такой, будто она слушала орган в церкви Святого Фердинанда.

Был уже пятый час, когда все сказали друг другу «спокойной ночи», а мсье Бой понес бедную мисс по лестнице на руках в ее комнату. Хозяйки пошли показывать гостьям мсье Боя их комнату, где им уже были постелены постели. Мы с Иветтой остались убирать в столовой и мыть посуду, под столом валялись раздавленные пирожные, в тарелках — окурки. Хозяйка не любит, когда посуда остается грязной, она говорит, никогда не надо откладывать на завтра то, что можно сделать в этот же вечер, правда, был уже не вечер, а утро, но все равно мы с Иветтой перемыли всю посуду, вот только что закончили.

Длинные волосы. Дядя Бой сказал: ты плавала бы гораздо лучше, если бы у тебя были волосы, как у русалки, и я мечтала об этом. Однажды, в начале апреля, Нэнни О пришла за нами в школу, за сестричками и за мной. Утром мама сказала: у девочек отросли слишком длинные волосы, они лезут в лицо, и мы пошли в салон Лога и Бенэ, для мужчин и дам (парикмахера, который нас стрижет, зовут мсье Этьен). Пока мы шли по улице Трезорери и до конца улицы Фондодэж, я чувствовала, как печаль, бессильная злость наполняют меня, я чувствовала себя одним из горожан Кале [15] Имеется в виду один из эпизодов Столетней войны: в 1347 году англичане, захватив французский город Кале, собирались в назидание побежденным казнить шестерых добровольно явившихся к ним заложников из числа наиболее уважаемых жителей города, но в последний момент казнь отменили. : вот-вот на шею мне набросят если не веревку, то простыню и на нее упадут мои волосы. Сперва я наблюдала, как уродуют моих сестер. Когда мы пришли в салон, они выглядели вполне прилично. Правда, Жизель была, может, чуть-чуть толстовата, а Надя, может, слишком худа, но на голове у обеих были красивые светлые волнистые волосы. И буквально через несколько минут Жизель стала похожа на жирного каплуна, а Надя — на жалкого цыпленка с голой шеей. Подошла моя очередь. Мсье Этьен, жизнерадостный кругленький человечек с тонкими, как ниточка, усами над ротиком-вишенкой, он зовет нас «мои птички», приподнял меня, как маленькую, и усадил в кресло, обитое молескином, эшафот, где он совершает казнь. «Как поживаешь, моя птичка?» Я молчала. В зеркале передо мной сидела двенадцатилетняя девочка, Хильдегарда Берто-Барэж. Ничуть не более уродливая, чем ее сестры. Глаза черные, щеки бледноватые, но зубы ровные. И темно-русые волосы, мягкие и блестящие, как у мамы, им бы колыхаться до плеч. Я знала, что не успею досчитать до ста, как эта девочка превратится в урода, и мне хотелось крикнуть ей: спасайся! Спаси меня.

Мсье Этьен сказал: давненько я вас не видел, пора освежить вам прическу. Я чуть было не заорала: ах ты негодяй, ты не освежить, а заморозить, угробить меня хочешь. Своими холодными ножницами он оболванил, оскоблил меня, волосы мои покрыли простыню, повязанную вокруг шеи, я почувствовала, как машинка уперлась мне в затылок, железная крыса вцепилась в меня и грызла мне голову. Вот обнажились уши, похожие на два белесых гриба, появился какой-то нелепый лоб бежевого цвета под сильно укороченной челкой. Я показалась себе отвратительной и возненавидела себя.

Пока мы возвращались домой, я воспряла духом, стояла отличная погода, я люблю апрель, все обновляется, мы прошли через городской сад, там на больших клумбах уже распустились цветы, голубые и желтые вперемежку, мне казалось, я слышу, как в деревьях потрескивает сок. У реки плакучие ивы должны были вот-вот зазеленеть, опустить длинные свои косы до газона, я люблю газоны, иногда срываю и жую травинки, и вкус листочков тоже люблю. Я на минутку остановилась на бревенчатом мосту через реку. Большие рыбины открывали рты, будто пели, величаво прогуливались лебеди с семьями, я вспомнила гадкого утенка Андерсена, Русалочку, дядю Боя. Опершись на перила моста, я тихо-тихо с ним поговорила: когда вы вернетесь из Америки, у меня уже отрастут волосы и будут как у русалочки, обещаю.

Едва мы пришли домой, я бегом поднялась на второй этаж и постучала в дверь родителей, мама сказала: войдите. Они готовились отправиться на большой прием в гольф-клубе (по субботам и воскресеньям папа играет в гольф, в остальные дни недели он агент морской страховой компании). На маме было новое платье из синего крепа от Бруйе, очень люблю это платье, юбка до щиколоток, рукава, как сложенные крылья: когда мама шевелит руками, крылья раскрываются. Папа был в смокинге, вид у него был довольный: в светлых глазах его на этот раз, в кои-то веки, светился огонек. Я сказала: