Леонид Нетребо - Шахристан

— Вот мусульманам запрещено изображать тварей божьих, зверей, рыб, птиц, людей… И выросло особое, знаковое, символическое искусство, которое, однако, гораздо бедней мирового. У них нет живописи, тонок культурный слой, и все от традиций, запретов…

Мистер Но замолчал, разочарованно покачал головой.

— Опять не то. Хорошо, буду откровенней, если хочешь, я вывернусь наизнанку, иначе ты меня никогда не поймешь.

Он потер ладонями лицо, решаясь на откровенность.

— Мне нельзя в горы, но я каждое лето уезжаю в эти… нагромождения вершин, только похожих на храмовые купола. Где я только не был! Горные пустыни, конечно, не отменяют одиночества, но здешнее изгойство лучше, чем сиротливость в мегаполисе, среди таких же калек, как и ты сам, хотя там можно вступить в любое сообщество, даже самое экзотичное, соответствующее твоему уникальному уродству, но везде будет суета и горечь. Увы, не та горечь, сладкая, а торопливо-затхлая, корыстная, коммунально-стадная, разнесенная по всей стае!.. Горечь, горечь, вечный привкус на губах твоих, о страсть! Это не я, это поэтесса, которую… любил мой друг.

Мистер Но ткнул пальцем себе в плечо, где под рубашкой пряталась вечная татуировка.

— Мы прочесывали заброшенный кишлак, один душман уходил не стреляя, прыгал через дувалы, скрывался в лабиринтах, мы думали, что он без оружия, и преследовали его смеясь, зная, что ему уже не скрыться, но вдруг он обернулся, вынул из-под своих рубищ «калаша», выпустил в нас весь рожок, при этом кричал как затравленный, а-а-а! — отбросил автомат и опять скрылся в этих чертовых глинобитках. Лейтенант лежал мертвый, у него лицо, кажется, еще было смеющимся, он ничего не понял. Сержант сидел в луже крови, разбросав ноги, смотрел на лезущее из-под гимнастерки… похожее на змею… и покачивался. Он умер, но позже, в госпитале. Те, которые были со мной, и которым не досталось, засуетились вокруг подбитых, а я пошел за душманом, что называется, в полный рост, уверенный, что теперь у него точно нечем стрелять, разве что гранату бросит, но я уже не боялся ничего от злости!..

— Я догнал его в одном из дворов, когда он забегал в дом, дал очередь по ногам, коротенько. И выждал с минуту. Дальше уже шел спокойно, шагом, по кровяной полоске. Представляя, как сейчас вытащу за ногу это грязное и лохматое животное на свет.

…Он сидел в закутке, у стены, как будто отдыхал. Когда я зашел, он стал сдирать с себя одежду, обнажил плечи, грудь… Это чтобы я его узнал. Он ведь был заросший, как чёрт… В той одежде они все одинаковые, не даром их называли духами. Улыбался как-то… В глазах не страх, не вина, не мука. Что?.. До сих пор не знаю.

У меня ноги подкосились, так и опустился на колени, вот как сейчас, перед тобой, с автоматом наперевес, хочу сказать слово, мол, что же теперь делать… А он отвечает, как будто услышал: дай мне свою гранату и зайди за стену. Я заколебался, не могу… А он говорит, сейчас придут твои, и тогда я буду умирать долго и мучительно, тогда ты сможешь? «Сможешь» — это он эдак саркастически. Я устыдился, и в тот самый момент, устыдившись, только понял, что всё время, сколько мы были с ним близки, он имел власть надо мной, и мы никогда не были с ним равны. И я обиделся! И катнул ему свою гранату, думая, что этим уравниваюсь с ним, но на самом деле подчинялся. И пошел. Обернулся, смотрю, он ее, эту последнюю в его жизни драгоценность, одной рукой прижал к щеке, а палец другой руки в кольцо просовывает… Никто его так и не узнал потом, душман и душман, чурбан без головы, а я, конечно, ничего не сказал. Забежали, сматерились, плюнули, пошли дальше.

— До сих пор слышу, как граната катится по глиняному полу, блу-у-у! — и вихляется змеино. Катится-катится, а он с открытым ртом, подался вперед, и руку протянул ей навстречу, как к счастью, которого всю жизнь ждал!.. И меня уже не видит…

— Вот, я не рассказал тебе в прошлый раз, это мои стихи, про Крым, про море, про… про… Слушай, пожалуйста, слушай…

Мистер Но продекламировал, подвывая и интонацией, разными голосами, выделяя прямую речь:

Мальчик ничего не понял, но музыка слов, их благозвучное чередование на секунды заворожило…

— Теперь ты понимаешь, что должен, просто должен!..

Мальчик не понимал, что он должен, но долженственность по отношению к Мистеру Но приводила его в ужас и содрогание.

— Мы приедем сюда на следующий год… Друзьями! Обоснуем движение бойскаутов, а если не здесь, то в любом месте, на море, в мире!.. Где мы с тобой, там и мир! весь, весь, весь!.. Пусть рушатся и возникают страны — наплевать на всё и на всех! Потому что наш мир, сотворённый союзом двух свободных людей, — с нами, и пока живы мы, жив союз, жив особенный, счастливый, нежный до слез, мир… Это будет наш, и только наш, рай! Парадиз, обитель блаженных, горные селения и елисейские поля!

— Мы с тобой идентичные, у нас обоих не было отцов… Да-да, я не оговорился: не было! Не было! Не было! И не нужно, не нужно!.. — он заскулил: — и никого не нужно, давай будем братьями, больше чем братьями, теми, которым еще не придумано название — название истинному родству. Все другое родство, в том числе брак — все основано на сравнении, на разности, на зависти… На бездушии, на лжи, на грязи!

— Говорят, что рассудок приводит человека туда, куда назначило сердце. Верь своему сердцу, как я верю своему!.. Мы не случайно здесь, не зря, не напрасно!..

Мальчик замотал головой:

— Нет. Извините. Мне страшно, я боюсь.

— Что же ты хочешь? — упавшим голосом спросил Мистер Но и поднялся с колен.

— Ничего, — чуть слышно ответил мальчик и тоже встал с земли. — И я ничего не хотел… Я хочу домой. Отпустите меня!..

Сабельный Месяц рассёк лицо Мистера Но, сверху вниз, назначив грань света и тьмы от лба к подбородку; осиянная часть лоснилась, — зловещая картина для оцепеневшего Мальчика, бессильного, разбитого виной.

Исступленные миги-вечности родили скульптуру: «Гневный палач и дрожащий пленник», — два камня среди камней.

В горах — не верящая слезам тишина: глухо бурлил Холоднокровный сай, бесстрастно глотая звуки ночи, суля живым окаменелостям тайну боя, если он случится.

Мистер Но, после «вечного» молчания, вдруг заплакал: всхлипнул, — скривилось обиженно лицо, руша каменно-лунную гармонию света и тьмы, — и, размахнувшись (рука взлетела темным крылом), ударил Мальчика по щеке…

Мальчик пал навзничь, — стукнулся о каменистую землю, зажглась боль, — но, будто заединщик, караемый подельником, не издал ни стона, ни зова.