Леонид Нетребо - Дать негру

— Как тебе? — беспрестанно спрашивала будущая американка.

— Лучше пока, — неопределенно отвечала Жизель, — втыкая перед собой костыли, на лице огромные черные очки, непонятно, куда смотрит и о чем думает.

— Давай посидим в скверике, — предложила Люксембург.

Под деревьями обнаружилось странное для провинциальной станции зрелище.

На скамейке, развалясь, сидел холеный молодой человек в красном пиджаке, на носу — тонкие очки в золотой оправе. В прозоре расстегнутой белой рубашки — массивный желтый крест на крупной цепи. Рукава пиджака слегка закручены, и на запястьях та же значимость из драгметалла, в виде часов и браслета.

— Златая цепь на дубе том, — пробормотала себе под нос Люксембург, усаживаясь на скамейке неподалеку, — новый русский, блин. Тоже с нашего поезда. Это чёрный, помяните мое слово, черный. Пингвина по выправке видно.

Как гейша — падишаха, так сидящая рядом с «новым русским» молодая рыжеволосая женщина в фартуке и кокошнике с логотипами фирменного поезда (похоже, работница вагон-ресторана) кормила «золотоносца» что называется с рук: на своих голых коленках бройлерных ног, которые сами по себе могли вызвать аппетит, умостив поднос с яствами, подавала господину то вилку, то кусочек, то салфетку.

Падишах лениво, с выражением брезгливости и даже презрения ко всему окружающему, жевал и пил мелкими глотками.

По обе стороны от скамейки с падишахом и гейшей стояли двое молодых людей в черном, в непроницаемых очках. Они яростно жевали и часто многозначительно озирались; руки опущены, ладони в замке — примерно так делают футболисты, выстроенные в «стенку» перед штрафным ударом.

— Насмотрятся американских фильмов! — продолжала бормотать Люксембург, открывая бутылку с водой и наполняя стакан для Жизели. — Тоже мне, крёстный отец, мафиози, олигарх! Смех один. Что-то душно. Видно, к грозе.

Олег посмотрел на небо: не верилось. Хотя действительно становилось душно и тревожно. Но тревога, скорее, исходила не от природы, а от людей: неопределенность положения с остановкой поезда, суета, неудобь. Наверное, он был единственным человеком в остановившихся поездах, которому было, по большому счету, безразлично — ехать или стоять.

Подошел мальчик, худой, с большими внимательными глазами.

— Тетенька, дайте немножко денег, — он смотрел на Жизель, — нам с бабушкой. Она тоже болеет и не может.

— Ты внушаешь ему большее доверие, чем… все мы, — говорила Люксембург, обращаясь к Жизели, роясь в сумочке и поглядывая на скамейку с «падишахом». — Чутье, классовое или звериное, как ни назови. — На!.. — протянула мелочь. — Тебя как зовут?

— Серёжа Кузнецов, — ответил мальчик, хлюпнув носом.

— А лет сколько тебе, Кузнецов Сергей?

— Шесть.

— А мама где?

— Нету мамы.

— А папа?

— Папа есть. Не знаю, где живет.

— А ты где живешь?

— Я гражданин России.

Все долго смотрели вслед мальчику, уходящему в сторону здания вокзала. Заговорила первой Люксембург:

— Жалобно, но с вызовом… Научился. Мы свои, гражданин начальник! Имеем право… находиться.

Она выставила перед лицом ладонь, задумчиво поводила по ней пальцем другой руки, как гадалка:

— У меня вот такая странность… Бывают же повторяющиеся сны. Из них. Незаслуженный укор, парадоксально длящий вину. Будто я кого-то в своей жизни, более молодой, возможно, даже в детстве, должна была, неосознанно, случайно, потому что какой из меня убийца… Прищепить веточку какой-то… традесканции. Тогда вбок и несколько — пожалуйста, ветвись. А прямо, — то есть криво, но единственно, — где судьба уже вяжет гнойную почку-мутанта для злого отростка, ни-ни. Прав сосед. Когда он сказал, у меня аж мороз по коже. Как будто подглядел. Иногда лечу на велосипеде, девчонкой. И вдруг впереди — поворот, темный переулок! Всегда неожиданно, хоть наперед знаю. Но мне же прямо, проскочу! А вдруг из темени сейчас выползет эта гигантская… традесканция или что-то похожее, безобидное, мягкое, с добрыми глазами?.. Но я знаю, все ведьмы прекрасны. Вот еще немного. Не сбавляю. Пусть! И тогда я его — раз! На полном ходу… Во-первых, остановить не успею при всем желании, само виновато. Во-вторых — долг выполню. И совесть чиста, дважды!.. Но — просыпаюсь…

Люксембург отвлеклась на людское волнение, появившееся в стороне.

— Говорят, что в Америке бичей из метро на ночь не выгоняют, — сказала Жизель, все еще глядя в сторону, куда ушел мальчик. — Свобода.

— Да, — подтвердила Люксембург, — поэтому в ихнем метро пахнет мочой.

В центре привокзальной площади быстро собралась толпа, оживленная, гомонящая. Затем расступилась, образовав арену, освобождая место для чего-то важного — это понималось по внезапной дружности людской массы и ее смятенному ропоту, пронесшемуся как ветер и внезапно стихшему.

Вдруг загрохотало, загудело, задвигалось, захлопало в ладоши, затанцевало. Целый ансамбль, мужчины и женщины в горских одеждах. Рокотный барабан задавал тон, вокруг него мелькал, трепетал, хлопал в ладоши Кавказ, выстроивший черный полукруг, в центре которого зажила высокая гибкая красавица. В огненном до пят распашном платье, рукава с накладными подвесками до колен, голова в лазоревом платке с длинными тяжелыми кистями, — смиренно опустив очи долу, двигалась мелкими шажками по узкому кольцу. Возле нее резвоногим кречетом, в белой черкеске с газырями и седой папахе, в высоких сапогах, лихо вставая со стопы на носок, стремительно увивался тот самый усатый человек, ночью встреченный в коридоре вагона.

Слышно было, как проводница-хохлушка громко поясняла всем, кто оказался рядом:

— Это же с нашего поезда!.. Дагестанский ансамбль!.. Разминка у них. На фестиваль в Ханты-Мансийск!.. К своим нефтяникам!.. У них в Свердловске пересадка. Да-да, женщина, на северах этих нерусских знаете сколько!

Люксембург, увлеченная зрелищем, отошла от скамейки и теперь стояла поодаль, как созревший одуванчик, вытянув шейку, увенчанную головкой с серебряным пушком, смешная, помолодевшая.

— Давай, убежим? — предложил заговорщицким шепотом Олег.

— На трех ногах? — в тон ему зашептала Жизель.

— Ага! Две ноги оставляем на скамейке, для легкости.

— Давай! А ты сможешь?

— Сейчас как дам щелбана!

— За что?

— За то, что обижаешь.

— Беру свой вопрос обратно. Побежали! А куда?

— Куда мне было обещано.

Преодолевая рельсовые полосы, Олег понес Жизель в сторону поезда. Ее колючая шевелюра щекотала, а ментоловое дыхание (от зубной пасты) обжигало кожу. Солнце ослепляло, и носильщик боялся уронить драгоценную ношу. Рядом гулькали голуби и щебетали воробьи, сражаясь за крошки, которые им кидали из окна стоящего поезда. Резвились дети, мальчик и девочка, гоняясь друг за другом. Парень и девушка, в шортах и комнатных тапочках, у каждого в отведенной руке по дымящейся сигарете, демонстративно целовались.