Леонид Нетребо - Дать негру

А начиналось с простого участия к… соседке, однокласснице — пожалуй, так. Ранней весной, через несколько дней после похорон.

Он всего лишь стал встречать ее с работы: брал такси, мчался к ее редакции. До самого их общего двора они шли пешком. Часто — через сквер с продолжением в старую рощу, непременно останавливаясь там же в кафе, где столики располагались прямо под деревьями, на берегу пруда, а в темной воде, кое-где пронзаемой драгоценными лучами вечернего солнца, плавали доверчивые утки.

Она всегда была ответной на дружбу. Еще в школе, будучи признанной красавицей и зная себе цену, никогда не задавалась.

Они просто говорили. О школе, о редакционных делах, о новостях в мире. Странно — не иссякали темы.

Постепенно и, наверное, неожиданно для каждого из них, они стали нужны друг другу, — сейчас он думает, что так часто бывает; как правило.

Целый год в ее образе непременно присутствовала хотя бы одна (чаще всего — одна) черная деталь: юбка, блузка, газовая косынка, чулки, а то и просто лента в прическе, — что-нибудь.

Только через несколько месяцев, зимой, она в первый раз заплакала, прямо на улице. Он не спрашивал причины, но она объяснила — постаралась пошутить в своей манере давать некоторым словам иное звучание, в данном случае — переводом с английского: «Айсли!..» Но шутки не получилась, и от этого она заплакала еще сильнее, прижала ладошки к лицу. Тогда он попытался ее обнять, согреть, успокоить… Она медленно затихала, но все время этих дружеских объятий его грудная клетка ощущала твердость и остроту ее локотков.

Однажды в кафе, — только открыли «летнюю часть», то есть вынесли часть столиков на берег пруда, — новый официант, почти подросток, спросил, принимая заказ:

— А что для вашей жены?

Олег посмотрел на нее вопросительно, ожидая ответа на его, Олега, вопрос, к которому они оба так долго и целомудренно шли.

Она, ничуть не смутившись, ответила гарсону, глубоко заглянув в глаза Олегу:

— Кофе и… Петербург… с маслом и петрушкой.

Гарсон застыл в недоумении.

Олег улыбнулся и расшифровал:

— Бутерброд… с зеленью.

К этому времени они уже прекрасно понимали друг друга.

Он, как обычно, проводил ее до двери. Она вставила ключ, он тронул ее плечо, прощаясь, задержав взгляд на черной газовой косынке, сейчас несправедливо окаймлявшей копну светло-русых волос. Отвернулся и пошел вниз по лестнице.

На следующий день она вышла к нему из редакции… вся весенняя, в белом; ранняя весна в тот год выдалась очень солнечная и тёплая, просто жаркая.

Ей, радушной и компанейской, завидовали, по-белому, — так она говорила.

Ему никто не завидовал, скорее всего, потому, что ревновать было некому: родители уже ушли, и друзей, которые в полной мере соответствовали бы этому понятию, к той поре тоже не осталось.

Первое время Олег не сомневался в том, что собой нынешним может по иному, выгодно для них обоих, окрасить всю ретроспективу зрелой женщины, — не умаляя образа предшественника, прочно вмонтированного в ее память. Вернее, не задумывался об этой необходимости, возникшей вместе с ответственностью.

Они хотели поскорее завести ребенка, интуитивно видя решение многих психологических проблем в появлении общего «киндера» — по их уже общей шутливой терминологии, которая, определенным образом, сглаживала шероховатости отношений первых месяцев совместной жизни, переводя «задоринки» в дурачество и смех.

Олег хотел непременно сына, как, наверное, и всякий мужчина, который желает воплощения несбывшегося в том, которое ошибочно предполагается чуть ли не как второе Я. Причем, имя предполагалось славянское, для того, чтобы благодать его была понятна носителю без всякого перевода, и постоянно воспитывала и возвышала, как и должно имени.

Это было, конечно, самое простое и самое верное решение проблемы.

Не получалось. Врачи стали говорить о перемене климата.

Но вдруг стала меняться страна, страдая от аритмии, как и его социальное и человеческое «я», — и стала стремительно падать его былая уверенность в сегодняшнем и завтрашнем дне.

Олег впервые понял, и далее возвращался к этой мысли постоянно, что ему достался готовый драгоценный камень, с огранкой: он не добыл сокровище — оно досталось ему находкой, вернее — несправедливым, случайным наследством.

И он с обостренной болью заподозрил, что она, его спутница, с первого дня совместной жизни, — а как иначе? — оценивала и сравнивала свое «до» и свое «после», совершенно не стараясь избавиться от этого порока памяти, источника возможного предательства.

И все больше чудилось, что несостоявшийся Том Сойер, без вариантов, на всех весах проигрывал Туру Хейердалу. Не тот запал, не та решимость, не то воплощение. Словом — не тот полёт!

А если это так, то не было ли ее согласие жить вместе — обманом, иудиным поцелуем, «предательством наперед», или проявлением жалости, что еще хуже?

Однажды он высказал свои подозрения, на что она ответила: людей вообще невозможно сравнивать — Он не повторит тебя, хотя бы потому, что Его уже нет, а ты не повторишь Его, хотя бы потому, что тебе в таком случае нужно начинать… с Байкала!

И рассмеялась примирительно.

Да, говорила примирительно и, на словах — уравнительно, но все же ударением выделяла Его! Предательский акцент? — «Он, Его, Им!..»

И тот байкальский камень («стоун», «рок» — ее шутливые названия, которые резали ухо, вызывая мрачные ассоциации) — так и стоял в шкафу, среди книг, — как та чертова скала, навеки застрявшая в багажнике Ангары.

Почему затаённо, среди книг («буков», черт подери!), а не на виду?!..

Гнал от себя дурацкую ревность. Умом понимал: путано ответила, неточно, не то, что хотела сказать, — не обманывая, а единственно по причине того, что «мысль изреченная есть ложь».

Но запало так, как было ею сказано и им переведено.

И — как навязчивая тревога, природу которой понимаешь и даже высмеиваешь, но — не избавиться!

— Так этот поезд до Иркутска-то ведь не доходит! — Люксембург прищурилась. — Пересадку придется делать.

Олег пожал плечами:

— Сделаю! В Екатеринбурге.

К ночи все, кроме Олега, быстро уснули. Он смотрел то в оконный створ, не прикрытый занавеской, оставив узкую щелку для воздуха. Иногда мелькали оконные огни чахлых поселений, слабо освещенные шлагбаумы, тренькали акустические извещатели. Но по большей части поезд шел в темени, и тогда Олег по запаху пытался угадать изменение окружающего мира: воды, полей, густоту леса, близость жилья.

Эйнштейн спал, отвернувшись, калачиком, как мальчик, уставший притворяться большим. Люксембург, в пёстром халате, похрапывала и часто ворочалась. Жизель лежала с закинутыми за голову, как будто с устремлением вверх руками, выкинув здоровую ногу, голую и красивую, из-под жаркого одеяла. Упоминание о балете сделало свое дело. Теперь Олег видел ее летящей в воздушной пачке, не желающей приземляться или не знающей, куда, в какие руки упасть.