Леонид Нетребо - Кокон для Стены Плача

Оказывается, наступил Новый год по Египетскому времени.

Мы танцевали с ней обыкновенный европейский парный танец, и в английских, универсальных словах оригинальных шведов нет и намека на Восток, гарем, обитель соблазна и греха, но… Я совсем забыл Марину, и, наверное, был в эти две с половиной минуты танца реален, нефальшив, а значит, смешон. От турчанки пахло не духами, а какими-то благовониями, как в шалаше у Шера, как в лавках торговцев, и горным миндалем, и лавандой, что напоминало родину, на краю света, не знающей — надо же! — никакой зимы, никакого снега в Новый год.

Оказывается, я не могу поцеловать руку — в благодарность за танец, на прощанье, рука уходит за спину, You can’t! — говорит взгляд, и любовница возвращается в госпожу, подругу Биг-чифа. Она не позволила себя проводить, просто развернулась и быстро пошла к столику с Биг-чифом, который опять активно хлопал, откуда в нем силы, игра окончена.

Восторг в прошлом, — и отработанного любовника, как свидетеля, можно убить.

Но убийство было с другой стороны — пока я шел к столику, начался другой танец, и Марина уже танцевала… с Шером. Иосиф за столом с преувеличенной сосредоточенностью поглощал стебель какой-то зелени, уставившись в тарелку.

Я нашел пляжного знахаря, дипломированного эскулапа на веранде ресторана, откуда открывался вид на ночное море, украшенное дальними огнями страны Иордании, сказочной электрической страны. Шер курил, смотрел туда, откуда мерцала огневая сказка.

Я зашел спереди, взял его за грудки, закричал, не зная, что именно должен прокричать, не зная слов:

— Что?!.. Что тебе нужно? Почему ты танцуешь с нашими женщинами? Ты меня, нас спросил?!

Я понимал, что выкрикиваю глупости, но я должен говорить-кричать, иначе ударю, просто ударю, как бывало в молодости. А вот теперь — говорю чушь, вызываю на ответ, и вот тогда, возможно… «где мои семнадцать лет!»

Но он все понял, мудрец-эскулап, и, неожиданно, очень легко отряхнулся от меня, и просто пошел вниз, по лестнице и, прежде чем я понял, что он уходит, свернул за колоннаду, скрылся за выступом — я его потерял, он был здесь, там, в хаосе камней, кустов и деревьев, как дома.

Как дома, конечно, я знал где его искать. Я пошел другой дорогой, обошел ресторан, продолжавший содрогаться, выкрикивать, бесчинствовать, с другой стороны, спустился по другой лестнице, пошел берегом, по самой кромке, увязая в мокром песке, по направлению к сакле эскулапа. Я не ошибся, я увидел его согбенную фигуру, он сидел на камне, вдруг огромный и ужасный, на фоне лоснящейся воды, луны и огненного берега полыхающей страны Иордания. Смотрел… куда он смотрел? Ах, направление его взгляда — Израиль, с которым он воевал, где живут люди, в которых он стрелял и, возможно, какая-то пуля достигла цели. Если бы он вспоминал жену и детей, ему следовало смотреть в другом направлении, в сторону от моря… сейчас я ему покажу, куда ему следует смотреть, а куда не следует лезть, к чему не следует прикасаться!

Он увидел меня, но не тронулся с места, только, как мне показалось, поднялись и опустились плечи — он тяжело вздохнул. Я опять зашел спереди, присел на корточках, он был выше, я снизу. Меня это не устраивало, и я встал, теперь нависая над ним.

— Как ты ставил диагноз? Куда ты проник? Аферист! Почему без меня? Кто тебе позволил? Сволочь! Ты самый умный? Шарлатан! Ты клоун и раб! Ты строишь из себя!

— Я врач! — сказал он устало. — Уйдем домой. Ты к себе. Я к себе.

Он поднялся и пошел по направлению к сакле, откуда, сквозь щели сочился слабый свет, и скоро исчез за хлипкой дверкой.

Я подскочил к его райскому шалашу, дернул дверку, сломал символический запор. Внутри горела слабосильная лампочка, блики гуляли на его, на этот раз гневном лице, я его пронял своей дуростью. Он был готов драться, что мне и требовалось. И все же я не мог сразу ударить человека в его жилище. Я опять схватил его за грудки.

Он пытался освободиться, но какова моя хватка, я умру, но не… Так мне всю жизнь казалось.

Он поддел меня под ребра, знает, что делать с живым человеком, мразь, я вскрикнул — не столько от боли, сколько от какой-то смертельной щекотки, и отпустил, и отпрянул. И настолько ненавистно было это лицо египетского раба, возомнившего себя господином, что я забыл свое гостевое положение, статус незваного гостя, и я замахнулся — и кулак полетел в лицо потомка фараонов, сейчас там хряснет, фараон отдастся назад, закроет лицо руками.

Но кулак пролетел мимо, и через секунду меня пронзила боль, и я уже стоял буквой «г», скрученный, с заломленной назад рукой, и рычал, плакал и плевался, хлюпал носом. Он приговаривал: «Дурак… цыган…» — не отпускал, а мне было обидно. Он положил мою обиженную голову на стол, где обихаживал клиентов, на станок, где проникал в Марину, сейчас подойдет другой араб с секирой и оттяпает мою дурную голову.

— No stress! Спокойно? — заботливо спросил он, наклоняясь, заглядывая мне в правый глаз. — Расслабься.

Он понимал, но не мог прочувствовать, что значат эти русские слова для русского, насколько они издевательски обидны.

Я пытался двигаться — он тут же напрягал рычагом свою руку, и мне делалось больней — я прекращал движение. Он явно работал в нашей милиции или в их полиции, у всех правоохранителей одинаковые приемы.

Мне сделалось смешно, я кивнул головой, затем закивал чаще. Но он мне не сразу поверил.

В таком же положении он выпроводил меня из своей хижины, подвел к берегу, осторожно отпустил, сказав просто и грустно:

— Дурак, она умрёт!

Он стал раздеваться, бросая одежду на тот самый камень, где недавно сидел.

То же самое, как загипнотизированный, стал делать и я — раздевался, повторяя его движения.

— Ты цыган, — сообщил он просто.

Он вошел в воду, я следом. Он уплыл далеко, я шел за ним, наступал на острое, на кораллы, больно, я плакал, взревывая под водой, бурля, пузыря воду, выпрыгивал из воды, набирал воздуха, чтобы бухнуться обратно, где мне было легче, и опять бурлил, и пузырил. Это продолжалось долго, сколько мне было необходимо. Я спросил, глотая соленую воду:

— Как ее лечить?

Шер мотал отрицательно головой.

— Не может быть! — я захлебывался, но злость моя прошла, ее было недостаточно, чтобы утопить этого неумолимого прокурора.

— No stress! Only. Only.

Когда я вышел, как мне показалось, трезвый, Шера нигде не было.

Хижина без света. Я потянул дверь — она открылась. Пригляделся, никого. Запах благовоний. Никогда не любил такие сладковатые запахи, они напоминают ладан и вызывают ощущение непоправимого.

Марина оказалась в номере. Она сидела на кровати в мокром купальнике (на простыне под ней — мокрое пятно) и курила. Курила ароматную сигарету — почти такой же запах, как в хижине у Шера.