Леонид Нетребо - Кокон для Стены Плача

— Hi! Hi! — бодро, в лад с их радостной, доброжелательной мимикой, ответили мы.

— Where are you from? — почти выкрикнула девушка.

— Россия! — гордо ответил я, невольно выпрямляясь, заряжаясь особым чувством — причастности к чему-то непроговариваемо великому — вероятно к Пушкину, Толстому, Чайковскому, Суворову, Гагарину и еще много к кому и к чему (не перечислить и не представить). Знакомое всем состояние. После него у меня всегда горьковато-грустное послевкусие — от осознания мизерности этой самой причастности к державно-национальному величию, которым только что загордился…

— France! — с такой же, подобной моей торжественностью и прежней радостью выкрикнула девушка и неожиданно протянула, будто выкинула, мне ладошку для пожатия. Ладошка оказалась маленькой, влажной, пожатие случилось кратким, но со стороны француженки очень крепким — скромно, достойно, искренне и бесстрашно. Я мгновенно влюбился в такую маленькую, африкано-азиатскую, ненаполеоновскую, смуглую Францию, с живыми блестящими, черными как угольки глазами, во влажную ладошку, — и покраснел, убоявшись, что Марина заметит мое безгрешное увлечение, мой эстетический восторг.

Фотографировались: мы их — «французским» фотоаппаратом, они нас, соответственно, — нашей камерой. Потом по трое, в разных вариантах, — четвертый фотограф.

— Bye! — крикнула француженка, и они пошли дальше, как и мы, к границе, обогнав нас, ведь они молоды, у них больше сил, у него мощные сухие мускулы, у нее сильная влажная ладошка. Отойдя от нас на приличное расстояние, они снова запели.

Иосиф говорил, что отель, где мы живем, это бывшие израильские казармы, позже арабами переделанные под гостиничные апартаменты. Жалко было разрушать такое добро, оно пригодилось, когда наступила курортная эпоха, и побережье Красного моря, распробованное туристами, стало сулить большие выгоды бизнесу и стране. К казармам пристроили все необходимое — ресторан, административное здание, бассейн, получился отель не хуже прочих на побережье. Если, конечно, не считать европейскую роскошь непременным и единственным благом для отдыхающих. Не случайно, есть Шарм-эль-Шейх, Хургада, но есть и совсем аскетичные отели, если таковыми можно назвать курортные территории, где отдыхающему предоставляют строения целиком из растительной достопримечательности здешних мест — жердей неизвестного происхождения и пальмовых стеблей. Все это разнообразие, в той или иной степени, случалось на нашем пешем пути.

Дважды мы спускались к морю и шли прямо по мокрому песку, где нам попадались временами зачатки цивилизации, временами — ее остатки.

Совершенно вдруг на стороне гор, в самой близи дороги безобразно выросли, что называется, осколки былой роскоши. Судя по всему, это побоище было когда-то рестораном, от которого остались руины: площадка с грудами кирпича и бетонных обломков, а в центре этого бедствия и разрухи — огромный веселый, улыбающийся кок. Фигура, получается, была из крепкого материала (так хорошо она сохранилась), — белый кухонный костюм, на голове огромный поварской убор, похожий на чалму, переделанную под европейский колпак; фартук и штаны в крупную продольную полоску, красное с белым. Кок был похож на снеговика, которого лепят дети в российских дворах и которого Максимке ни за что не угадать в заиндевевшей «караганде» холодильника. Рядом росла тройка пыльных деревьев, бывших когда-то украшением ресторанного двора. Кругом колючие кусты пустынных растений, в их иголках застрял разнообразный мусор — куски бумаги, лоскутки выцветшей материи, ошметки пластиковых пакетов. В центре это кладбища, маленьким знойным вихриком, гулял мелкий мусор, танцевал грязный полиэтиленовый пакет — падал, скрепя, тащился по земле, пытался подлететь и опять падал, и все по кругу и по кругу, без устали. При том что на море, в сотне метров, как всегда, штиль. Повар протягивал поднос и улыбался, приглашал на завтрак, обед, ужин, вкусить от заведения в пустыне.

— Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда! — продекламировала Марина нехитрую истину; а мне вспомнился прадед, рассказывающий про гражданскую войну — и в этом отрывочном повествовании, из детства, когда многое просто записывается «на магнитофон», а уже потом осознается с такой поразительной ясностью, как будто понимал это с самого момента осязания себя в этом мире, — простая фраза, обращенная от одного человека другому: иди в повара, белые-красные, друг друга убивают, а все хотят кушать.

Недалеко, на возвышенности, скромно примостилось жилище бедуинов: несколько строений, напоминавших шалаш без стен, оттуда выходил высокий худой человек, в белой одежде до пят, на голове белая чалма. Впечатление, что бедуин, надев выходное платье, отправлялся в город, возможно, так оно и было — сейчас поймает такси.

Затем попалась группа бедно одетых людей, мы поняли, что это тоже бедуины — по их взглядам, независимым, несентиментальным, даже вызывающим. Они рыли траншею вдоль обочины. Мы с опаской приближались к ним, но другой дороги не было. Так часто бывает: боишься, но продолжаешь двигаться к своей, возможно, проблеме, может быть, существенной, не в силах сделать другого, демонстративно обратного движения (например, развернувшись, убежать), чтобы не выглядеть непонятым, смешным. Этим часто пользуются различного рода злодеи — жулики, аферисты, а чаще просто люди, мастера психологии, извлекающие личную выгоду из «совестливости» и даже, как ни парадоксально, из «гордости» других людей. Мы поравнялись со строителями, они смотрели на нас хмуро и насмешливо. Я, как можно доброжелательнее, крикнул им «Салям алейкум» — получилось преувеличенно громко, что выдавало мое волнение, которое они верно оценили, в их мимике появилась угрюмая снисходительность. Но они больше смотрели на Марину, что было вполне понятно: красавица-иноземка, при ней один хилый спутник, а их, хозяев этой земли, много, кругом пустыня. «Настоящие» арабы должны были с радостью ответить: «Ва аллейкум ассалям!», — бедуины же что-то насмешливо прожевали, получилось что-то «Бду-блям-бду!..» Мы быстро уходили, я боролся с собой, чтобы еще не прибавить шагу, они галдели и похохатывали вслед.

Вот он наконец, borderline.

— Оружие, наркотики есть? — это выкрикнул молодой израильтянин с автоматом, обращаясь к череде желающих пересечь границу, и, уверенный в отрицательном ответе, традиционно имеющем форму молчания, повернулся, чтобы идти дальше, по заведенному ритуалу.

— Есть! — куражась, выкрикнула Марина, засмеялась, поворачивая голову направо и налево, приглашая к веселью попутчиков, но осеклась, когда парень остановился, повернулся всем телом, и сделал шаг в нашу сторону, поправляя автомат.