Юрий Цыганов - Гарри-бес и его подопечные

Но понимает Корней, на дворе глухая година, смута в сердцах да разруха в умах. Жизнь человечья шатка и ненадежна. Надо корни пускать основательно.

Лежит Корней, глаз от царевны отвести не смеет. «Господи, — думает, — до чего ж пригожа… Да в таком множестве та пригожесть. И нога устремлена в бесконечность, и бедро сбоку, как облак, и звезда сияет во мраке. И во всем этом мощь непомерная ощущается. Вот, вот кто мне детишек нарожает. Богатырка ты моя белотелая».

А царевна, будто мысли его читает.

— Пойдут у нас детки во множестве. А что? Я женщина молодая, в соку, да без претензий. Нарожаю подряд двенадцать молодцев, а ты их знай воспитывай в законе и строгости. Чтоб было кому хозяйство передать. Хозяйства-то, поди, много? А? Много, говорю, хозяйства-то?

— Осталось кой-чего.

— Во-от. За ним присмотр нужен. Учет да прибавка. А то пустишь по ветру родовое гнездо со своими единоверцами. И деткам от тебя проку не будет.

— Были бы детки, а хозяйство приложится.

— Ишь ты какой, разлюбезный мой друг! Ты меня не серди! Грудь мою не волнуй понапрасну. Вредно мне такие речи выслушивать. Я женщина в положении и от речей твоих бестолковых и подлых могу впасть в депрессию. Да выкинуть плод раньше срока! — зарделась царевна, принялась рыдать. — И… и… и потом…

— Что? Что? — Не рад уж Корней, что в разговор встрял. Лежал бы да слушал царевнену музыку.

— И потом… неужто caм не прозрел? Экий ты-ы-ы… Дитям отец нужен.

— Taк вот он я…

Прекратились враз царевнены рыдания. Смотрит на Корнея удивленно.

— Экий ты у меня, прости Господи, простой. Дитям не потрет твой нужен, а имя-отчество. Да пристанище. Да чтоб церква отношения наши освятила и благословила на дальнейшее жизненное проживание. А то начнешь от меня отдаляться.

— Все, — говорит вдруг кот и зевает.

— Что значит все? — удивляюсь я.

— Все — значит сказке конец, — говорит кот.

— Как то есть конец? — заволновался я. — А продолжение, а счастливый финал?

— Все.

— Что значит все? — взорвался я. — Дело к свадьбе идет. «И я там был, мед пиво пил…» или как?

— А никак. Надоело, — говорит кот и зевает во второй раз.

— Позволь… Я все-таки записываю. У меня роман, а тебе, вишь, надоело.

— Ах царевна твоя мне до смерти надоела. Нервирует. Глубоко неприятен мне ее образ, — издевается кот.

— А по-моему, эффектная женщина… И потом… в литературе всякий образ достоин места! Твои шелудивые меня тоже нервируют. Однако записываю, и ничего…

— У тебя литература, а у меня личные ощущения. В общем, тебе не понять.

— Так, — говорю, — любопытно.

— Я же предупреждал. Я ее знал. Но хотел забыть. Но не смог. Вспомнил — те же ощущения.

— Что же делать?

— Начнем другую. Есть у меня в запасе потрясающая сказка. Не сказка — симфония! Огонь и страсть, лед и муки. Могу рассказать.

— Как знаешь. Мне бы и та сгодилась…

— Значит, так, — воодушевляется кот, — пиши: «Гарри-бес и его подопечный». Это название. А теперь не пиши. Слушай. — Кот Баюн откидывается на спинку стула и щурит умные глаза, и курит. И дым летит прямо на меня. — То, что я сейчас расскажу, — фантастично. Это во-первых. Во-вторых, это настолько фантастично, что ты можешь усомниться. Однако не торопись. Тебе я скажу. Никому не говорил, а тебе скажу. — Кот оглядывается и переходит на шепот: — Я Его видел. Да-с! И был непомерно ошеломлен. Я был растоптан его грандиозностью, как моль. И обескуражен, как мышь. Хотя я видел в жизни разные причуды и обороты, и меня не просто ошеломить и обескуражить.

А теперь пиши. Не сомневайся и пиши все, что бы я ни наплел. Поверь, оно того стоит.

Симфоническое сочинение в пяти частях

1.

Гарри был пег, лыс и грузен.

Хотя бывал изящен, как франт.

А иногда даже вычурен и помпезен.

Он был как бы чрезмерен. Витиеват и чрезмерен. Хотя мог быть comme il faut.

Иногда он впадал в меланхолию и говорил так: «Все это было, было…». И при этом взрывался и горел. И рыжие кудри струились по плечам золотым огнем. И подрагивали, и вспыхивали. И золотом светились зрачки. И золото кипело во рту. И золото на каждом пальце.

И пальцы вились гладкими змейками, оглаживая сюртук. Добротный сюртук болотного цвета с бриллиантовыми блестками.

Чрезмерен был Гарри, но не пошл.

Он все время как бы таился. Как бы прятался сам в себе.

И в то же время выглядывал и улыбался. Как бы намекал на что-то. Словно он что-то имел, но прятал. Но хотел показать. Но как бы не решался.

Он оглаживал сюртук гладкими пальцами и теребил бусинки бриллиантов. И крутил пуговку на сюртуке. И не решался ее расстегнуть. И смотрел золотыми глазами на носок своего сапога. И томился. Или делал вид, что томится. Он был игрок и плут. Но что-то в нем было стоящее. Вкус, наверное. И то, что сокрыто от глаз.

И когда наконец он решался расстегнуть пуговку сюртука, в нем самом что-то менялось, как бы гасло. Золото меркло, и бриллианты не бросались в глаза. И сам он становился тускл и грузен. И движение рук резки и без изящества. И глаза смотрели без плутовства, просто и отрешенно. И некое болезненное усилие стыло на лице.

Торжественен и странен был Гарри в те минуты.

А когда он все-таки расстегивал пуговку (неловко, с усилием) и распахивал сюртук, то немногие из его подопечных выдерживали это зрелище. Совсем, совсем немногие смотрели туда неотрывно.

Я сам это видел однажды, и ничего ужаснее, поверь, наблюдать мне не приходилось.

Под сюртуком у Гарри была ДЫРА.

2.

Дыра была пуста. То есть пуста абсолютно. Но что-то в ней было такое, что притягивало. И это что-то не поддается описанию! Нет… не могу… не поддается… то выше моих сил! (И Баюн зарыдал, нимало меня не смущаясь.)

3.

Гарри остался один…

В этот раз он одолел его очень быстро. Но Гарри не чувствовал удовлетворения от столь скорой победы. Такой оборот не входил в его расчет.

Его подопечный был поэт. И Гарри пришел к нему ночью. Весь в золотом дыму и блеске бриллиантов. И принялся расшаркиваться и как бы таиться.

— А это ты, пес, — сказал поэт, — пришел-таки…

— Все это было, было… — сказал Гарри и стал ворожить над сюртуком, пламенея и подрагивая…

Он жеманничал и теребил гладкими пальцами бусинки бриллиантов. И смотрел на носок своего сапога.

Поэт же смотрел прямо перед собой и ждал. Ждал, когда Гарри закончит свой бесполезный ритуал. Он знал, что у того припрятано, и не было ему дела ни до самого Гарри, ни до его ужимок.

И когда Гарри наконец распахнул сюртук и обнаружил свою страшную тайну, поэт долго и неотрывно смотрел в это пустое пекло.

Потом встал, распахнул окно и шагнул с подоконника вниз.

И Гарри остался один.

Он стал пег, лыс и грузен. И бриллианты погасли, и дым золотой отлетел.