Валерий Казаков - Холоп августейшего демократа

«Да, кажись, перебрал я малость, — слегка сдрейфил Енох, — и батя про его инородничество ничего не говорил. Да и вообще что-то меня для первого раза слишком понесло!» — а вслух слегка виноватым голосом произнёс: — Так я же о благе Отечества и пе­кусь, а крамола как раз от этих умников и идёт...

— Батюшка вы наш разлюбезный, — одобрительно, видя покаянность, принялся поучать начальник, — из-за межи к нам, тёмным, свет истины и свободы идёт. А крамола, она вон у нас самих колосится, словно бурьян. Вы это накрепко запомните, без Запада и без Запада-Востока мы — ноль без палочки! Мы — сре­динная мягкотелость, в том беда и сила наши. Поэтому давайте в рабочих кабинетах о пустопорожних предметах говорить не будем. Оно что, у нас с вами других тем для разговоров не най­дётся? — решил на всякий случай перестраховаться Наместник. «Кто его знает, что за фрукт приехал в его округ, хоть и сынок молочного брата, но для начала следует проверить, а уж потом дозволять крамолу говорить», — подумал он и, не сбавляя обо­ротов, продолжил: — Я вот в толк никак не возьму, вас что там, за бугром, недоучили малость али наоборот переучили вусмерть? Ровно как Берёз-Вениковский, царство ему небесное, околесицу несёте, сие, мне кажется, не по чину.

— Вы простите меня, господин Генерал-Наместник! — пере­ходя на официальный тон и понимая, что он действительно ма­лость перегнул палку, принялся с глуповатым нахрапом оправды­ваться Енох. — Я с вами полностью согласен, вестимо, у нас и своей крамолы полно, однако, сбежавшие враги Царя-Президента и святой Державы нашей, они ведь в основном в заграницах поокопались и всё порываются души молодые калечить! — делая вид, что предыдущие слова начальника его никоим боком не каса­лись, гнул своё посетитель высокого кабинета. — Нынче наш от­чий дом, как считает народ и отец наш Его Величество Преемник Шестой, на подъёме находятся. Благосостояния людские растут, промышленность прёт вверх, червонец стабилизировался, того и гляди золотым станет, войны утихают, хлеба и зрелищ своих име­ем предостаточно, а главное, демократия заматерела и обратилась в незыблемость. Это же очевидно всему миру! А что эти, простите за несалонное слово, гниды, творят? Они хулу на нас собирают, каждый успех в поражение норовят обернуть. Детей от родителей пытаются отбивать! Тургенят, одним словом, рахметовщину с ба­заровщиной разводят. Инородцы они для всех нас и всего демо­кратического человечества. Инородцы не по рождению, не по кро­ви, а по духу своему гадкому. Замежники, потому как за межой по­рядочности и нравственного патриотизма живут. Вот каков смысл я вкладывал в эти слова. Вы должны понять мою горячность. А теперь об учёбе в Объевре и милой сердцу Афроюсии. Если быть до конца честным, учению тому грош цена. Наплевать и за­быть, я вот только с сего дня по-настоящему учиться-то и стал, за что вам поклон земной и сыновняя благодарность.

«Ты посмотри на это отродье банкирское! И где только на­хватался всего? Да, с таким ухо надо держать востро. А может, он правду говорит? Поди их сегодня разбери, молодых этих, хотя не так уж он и молод. Воно куда хватил, аж самого Тургенева при­плёл. К месту или не к месту, а учёность свою показал. Молодец! Может далеко пойти, ежели, конечно, мы ему позволим», — по­луприкрыв лицо широкой ладонью, думал старый генерал.

Потом долго пили чай и говорили о местных красотах, дико­сти нравов и привычек.

— Вы там поосторожнее в своём уделе. Оно, конечно, вам по­сле предшественника вашего окаянного трудновато будет. Отча­янный он был малый, порой до настоящей жути. Однажды уже к вечеру прибыл ко мне с докладом. Хотя я не большой любитель дергать людей понапрасну, пусть себе работают, да и средств эко­номия, а то одного бензину уходит прорва. А здесь заявился, весь блестит, как масленичный блин, и говорит, мол, извёл я, ваше вы­сокопревосходительство, в своём уделе недоимщиков, ябед и про­чую противоправную нечисть, — и бах мне на стол нечто в по­лотняном мешочке. Я уже, признаться, и перекреститься было со­брался, думал, что он мне чью-то отрубленную голову приволок. С него-то станется! А он это, тесьму-то распустил и достаёт из мешка своего трёхлитровую банку. Стекло-то зеленовато-мутное, да и я уже на глаза ослаб. Придвинулся поближе и едва было чувств не лишился. Ирван опосля насилу микстурой отпоил.

— Так что же в банке-то было?

— Уши.

— Как уши? — остолбенел Енох.

— А так, господин хороший, обычные человеческие уши, — понизил голос хозяин кабинета. — Почти половина банки, да ещё и самогоном залиты, чтобы не завоняли. Пришёл в себя я малость.

Дрожь унял и спрашиваю, что же ты, паршивец, творишь? А он мне ничтоже сумняшеся и брякает: устанавливаю, мол, демокра­тию и веду активную борьбу с антигосударственным и несозна­тельным элементом. Здесь, говорит, всего тридцать левых ушей и двадцать четыре правых. И пусть знают, ежели, говорит, не ис­правятся, приду и уже не уши, а сами головы отрежу и у изваяния Преемника Великого поскладываю как отчёт о проделанной рабо­те. Отправил я его с этой жуткой посудиной в гостиницу, а сам за телефон и ну в столицу звонить. Дело-то не шутейное, это тебе не солдат какой проштрафился. Звоню и туда и сюда, а там, как всег­да — ни да ни нет. Потом один из визирей спрашивает, дескать, жа­лобы от населения есть? Нет, говорю, не поступало. «Так чего же ты волну гонишь? Ты сам безухих-то видел?» Нет, говорю. «Ну, так на нет и суда нет, — мудро резюмирует мой собеседник. — Ты его пока в дурдом определяй, да и бумаги соответствующие готовь. Хотя, говорит, и жалко будет расставаться, такие работни­ки нам, между прочим, тоже нужны, да и опять-таки на действи­тельного тайного советника документы его посланы». Вот такой у вас предшественник был, — подвёл итог хозяин кабинета. — Да вы, наверное, и сами уже наслышаны. Многое люди, конечно, как всегда, врут. Вы, главное, не тушуйтесь попервости. Как себя из­начально поставите, так вас общество и воспримет. Месяца три- четыре вас многие на «понял-понял» брать попытаются...

— И кто же на такое решится? — удивлённо поднял брови Енох.

— Да кто угодно, — усмехнулся старый генерал. — И те же помещики, и служивые федералисты и, вестимо, муниципальный староста, и депутаты удельных каганов, да мало ли ещё какого люду по окуёмам шарится. В случае чего вы особо не миндаль­ничайте. В государстве всегда должна быть строгость. И запом­ните, никакая другая организация или, если вам будет угодно, шайка, не могут быть сильнее даже самого слабого государства. Это претит здравому смыслу и промыслу Божьему.

— Ваше высокопревосходительство, дозвольте полюбопыт­ствовать, а с ушами-то что стало?

— С какими ушами? А, с банкой? Так она и ныне где-то в крае­ведческом музее пылится. Правда, теперь как яркий пример изувер­ства противников нового строя, так сказать, немое свидетельство борьбы старого с новым. И соответствующее пояснение гласит, что в банке уши не злостных недоимщиков и самогонщиков, а правед­ных активистов, зло умученных сторонниками тёмных сил и анти­глобализма. Понимаю ваше юное смятение. Но всякая наглядность, какой бы она ни была, обязана служить прогрессу. — И глянув на здоровенные часы, выполненные в виде двуглавого медведя, старый генерал хлопнул руками о крышку стола, давая понять, что ауди­енция окончена. — Да заговорились мы с вами, однако, а у меня ещё полно неотложных государственных дел. Так что ступайте себе с богом. Батюшке непременно поклон передавайте и обязательно за­зывайте его к нам в гости. Уж мы-то с ним тряхнём стариной! Обя­зательно сообщите, что варьете здесь по фактуре не хуже столично­го будет, — прибавил он со смехом. — Ну-с, с богом.