Валерий Казаков - Холоп августейшего демократа

Такое иногда бывает с человеком в минуты опасности и силь­ного душевного напряжения, нечто звериное вылезает из глубин его естества и заставляет жить особой, доселе не ведомой, чут­кой жизнью. Обостряются обоняние, слух и зрение, мозг улав­ливает самые тонкие колебания приближающейся опасности, спина чувствует не только лёгкий ветерок чужого движения, но и чужой взгляд.

Енох почувствовал на себе этот взгляд, и почти одновременно пришло ощущение, что в этом не таится никакой для него опас­ности, тут было что-то совсем другое. Он медленно повернулся. Большие голубые глаза с любопытством смотрели на него, пуши­стые шелковистые волосы редкого пепельного оттенка послушно струились по тонким, почти детским плечам. Енох вздрогнул от неожиданности: перед ним сидела та самая незнакомка, которую он дважды за последние сутки видел в своих странных, не похо­жих на прежние, снах.

Их взгляды встретились, и теперь уже Машенька вскрикнув от неожиданности, залилась краской смущения: она тоже узнала в незнакомце человека, манившего её на сеновал в том странном, так встревожившем её сне... Она понимала, что так смотреть на незнакомого мужчину неприлично, но ничего не могла с собой поделать, да и он, по-видимому, тоже был не в состоянии выныр­нуть из бездонной голубизны её глаз.

Берия и Даша с удивлением смотрели на эти гляделки, ни­чего не понимая. Однако особенно вникать в это дело никому из них не хотелось, ибо в этот момент каждого мучили свои про­блемы: водителю, как всегда, до умопомрачения хотелось есть, а девичье сердце разрывалось от жалости: она представляла, как её несчастного Юньку волокут пороть на конюшню.

12

В имении Званской творился несусветный переполох. Все уже были не по разу выпороты и поставлены на уши. Пропала всеобщая любимица Машенька и ещё двое непутёвых дворовых людей. Развратная, как сейчас выяснилось, Дашка («И это я на неё, окаянную, ангелочка своего понадеяла!» — причитала ба­рыня) и Дашкин кобель — Юнька. Барыне доложили всё: и про сеновал, и про лестницу, которую сын конюха прилаживал в ве­чор к барышниному окну, и про вестника старых богов, и про то, что в тайге ночью свара была, и про то, что к обеду у Змеи­ного камня, верстах в десяти от истока Бел-реки, нашли пять осёдланных лошадей, а всадников никаких обнаружено не было. Одним словом, страсти да и только! И ещё страх-то какой — со­бака завыла этой ночью, почитай, перед самым заходом луны, утро уже в росе купалось, тут она и затянула свою унылую арию. Вот такие-то дела нечистые творились в округе.

Полина Захаровна сидела на крыльце, в специально по этому случаю вынесенном из покоев старинном материнском кресле.

Сидела, грозная и неприступная, как непутёвый правитель про­шлого века Юнцин с большого похмелья. Она машинально отда­вала команды, принимала доклады, а сама в душе костерила Бога за то, что не дал ей хоть какого-нибудь завалящего мужичонку, всё как-никак было б легче, оказывается, не всякое дело бабьим разумом спорится.

Масла в огонь подлил и прибежавший, запыхавшись, Прохор.

— Ох, беда, беда, матушка, — запричитал старик, целуя род­ственнице руки. Помещица окаменела, ожидая самого страшного. Верная Глафира уже держала наготове нюхательную соль. — Про­пал, украден на поругание! Токи автомобиль его, весь разграблен­ный, нашли у Рябого Яра! Что будет-то, матушка? Что будет?

— Да ничего не будет, — вздохнув с облегчением и отво­дя Глафирину руку с солью, произнесла Званская, — пришлют нового оболтуса, да и дело с концом. Ты что это, придурок, о пустышке каком-то печёшься, когда у нас дитё родное некто схитил! — переходя на строгий тон, напустилась она на Прохо­ра. — Изыди с глаз моих, брюква пареная!

— Ой, и зря ты так на меня, барыня, зря! Общее у нас с тобой горе, только мнится мне, что, уладивши одно, мы и другое, с Божьей помощью, осилим, — понизивши голос, зашептал ей почти на са­мое ухо, — мне верные люди дали знать, что Макуты-Бея молодцы поозоровали сегодня ночью и у Змеиного камня и у Рябого Яра.

— Да причём тут Камень и Яр, я те, садовая башка, гово­рю — Машенька пропала, а ты опять про.

— Да не ори ты так! — прицыкнул Прохор на родственни­цу, — и фурий своих отошли куда-нибудь, а то уши в нашем раз­говоре так и полощут, а дело тут нешутейное.

Полина Захаровна, вместо того, чтобы обидеться, жестом от­правила своих приближённых, и, опершись на руку старого слу­жаки, торопко подалась с ним в дальние покои.

— Потёмки в нашем деле, Захаровна, потёмки, — усадив барыню на диван и пристроившись подле неё, начал старик, — Макута-Бей нонешней ночью своих главарей сбирал на сход, об чём там гутарили, никто не знат, а кто и знат, тому сподручнее язык свой проглотить, чем хоть полслова молвить. Одно говорено: недалече от наших мест сошлись они, ну, мот, вёрст пять бу­дет, не боле. Посидели, пошушукались и канули во тьме ночной. А как раз той же порой у Змеиного камня, это, виш ли, на второй день полнолуния приходится, уж который месяц наше местно мужичьё собирается, и к ним, якобы, выплыват човен.

— Да где ж там челну-то плавать, там же Бел-реку и воробей в брод перейдёт? Да и не томил бы ты душу своими побасенками, давай дело говори!

— Ну помилосердствуй, матушка, не перебивай ты мене, я и так-то в мыслях путаюсь! Вестимо, негде там човену байдать, так не об том гутарю! Знат, выплыват човен, а на ём некий старец, а при деде девки здоровы таки, вровень твоей Нюшке с маслобойни.

— Да иди ты! В Нюшке ж, почитай, два метра с четвертью!

— Вот те истинный крест, — обнёс лоб знамением Про­хор, — сам, правда, не видел, мужик один глаголел, а он высок, метр восемьдесят будет, я его сам рулеткой мерил, так вот, мужик тот ей по сиську.

— Господи святы! Почто у вас, у мужиков, все мерки какие- то скабрезные: то до пупа, то по сиську, один срам в головах, — барыня заплакала.

— Да что ты, что ты. — принялся её утешать Прохор.

— Ой, Прохорушка, одна ты мне на свете родная кровинушка остался! Что там с нашей Машуточкой, что с ангелочком моим? Может, кто надругается над бедняжкой! — барыня за­ревела в голос.

— Ну что вы, бабы, за народ такой, ничего не дослушают и уже враз в слёзы. Да жива и цела твоя Маша! Дашка при ней, яко цепной пёс, сидит, никого не подпущает.

— Ты откуда это знаешь? — враз оборвав рыдание, волевым и уже набирающим строгость голосом воскликнула Званская.

— Нет, вы только гляньте на неё, уже командует, а ведь миг какой тому, как слезами умывалась! Юнька твой поведал.

— Где шельмец? Ко мне его — и розгами, плетьми, его.

— Злой ты к старости, Захаровна, становишься, в дичь тебя, вишь, как прёт, а ещё народная помещица. Оттого и не пошёл к тебе отрок.

— Ты его ещё иноком нареки, кобеля паскудного! Мне намед­ни порассказали, как он ялдырём своим по сеновалу махал! От­рок! Погоди, только доберусь, я ему это «отрочество» крапивой- то напарю. Где этот охальник? Веди его ко мне!