Валерий Казаков - Холоп августейшего демократа

— Понятно, только ведь солдат жалко. Свои своих. можно сказать.

— Можно сказать. А можно и промолчать, да и вообще об этой затее следует крепко молчать и вам, и вашим подчинённым, коих вы к исполнению привлечёте, — безразличным тоном пере­бил его опричник, громко зевая. — Если я через час не проснусь, пришлите кого-нибудь разбудить.

Не успела за явно ошарашенным генералом затвориться дверь, а московский гость в обуявшей его дрёме ещё мучился во­просом, снимать или не снимать тяжёлые и непривычные для него армейские ботинки, как в библиотеку осторожно вошёл встречав­ший Эдмунди на аэродроме старик с подушкой и тонким верблю­жьим одеялом. Сапоги, чтобы не стучать каблуками, он снял ещё в коридоре, мягко ступая в высоких вязаных носках, подошёл к дивану, приподнял сановную голову и уложил её на прохладную и пахнущую чистотой подушку. Быстро и ловко стащив с гостя ботинки, он укутал ноги одеялом и беззвучной тенью выскольз­нул вон. Некое чувство благодарности и восхищения за свой народ колыхнулось в засыпающем мозгу чиновника, хотя ни он, ни его предки к этому народу не имели никакого касательства и смотрели на него исключительно с потребительской точки зрения.

И приснился опричнику сон.

Входит он в знакомый до оскомины трибунал и направляется к своему законному месту экзекутора, а его останавливает странно­го вида страж, какой-то весь плоский и благообразный, и без вся­ких объяснений заталкивает его в клетку для подсудимых. Не успел Эдмунди Чекисович и опомниться, как за ним лязгнула решётчатая дверь, и сухо, как выстрел, щёлкнул запирающийся замок.

Подковообразный торжественный зал Всенародного Трибу­нала с этой скамьи выглядел совсем иначе, чем с его привыч­ного кресла. Всё было более приземисто, тускло, убого и отда­лённо напоминало хлев, даже золочёная вершина демократии, судейский стол, и тот смахивал на разбухший гроб. Но более всего жандарма поразила публика, собравшаяся в зале. Здесь не было ни блещущих погонами и аксельбантами военных френчев, ни шитых золотыми позументами статс-мундиров, ни кри­нолинов падких до страшных приговоров придворных дам, на жёстких и неудобных дубовых стульях сидели книги. Сотни, а может, и тысячи разномастных, худых и толстых, старых и ещё блещущих молодым глянцем томов. Они были молчаливы и суровы, на титулах неявно проступали такие же неприступные лица их авторов. В зале царила непривычная для зрелищного места тишина.

— Встать, суд идёт! — возвестил судебный пристав.

За судейский стол бочком протиснулось три объёмистых тома в тёмных мантиях с ажурными воротниками и манжетами. Когда судьи повернулись к залу и заняли свои места под высоки­ми спинками кресел слепой Фемиды, Костоломский похолодел: от этих ждать снисхождения и поблажек было бестолку. Пред­седательствующую книгу он узнал сразу, это был «Архипелаг ГУЛАГ», справа от него прилежно листал толстющее дело уве­систый том «Идиота», а вот левого судью он никак не мог при­помнить, хотя и с этой книгой явно где-то сталкивался.

— Вот эти бородатые, скорее всего, Маркс с Энгельсом, а бритый — Плеханов, — почти в затылок опричнику прошептал знакомый голос.

— Да бросьте вы, с бородами — Леонардо да Винчи и Лев Толстой, а безбородый — Шикпирь. — и этот голос, возразив­ший первому, был ему знаком.

— Шаксьпирь — это комедиант из Литвы, — значимо попра­вил кто-то знакомым до боли шепотком.

Эдмунди не выдержал и обернулся, клетка была битком на­бита разномастным народом. Многих он знал и только вчера с ними расстался, другие лично были не знакомы, но узнаваемы по картинкам, историческим хроникам и документам спецхра­на. Здесь сидели, дожидаясь своей участи, почти все Преемники со своей дворней; какие-то замшелые цари и диктаторы, поэты- песенники, озадаченные детективщики и авторицы любовных романов и ещё кто-то, безликий и едва уловимый.

— Процесс «Русская литература против власти» объявляю от­крытым. Стук молотка больно ударил по барабанным перепонкам.

Прокурором выступал и вовсе никому не известный тол­стенный том. Насельники клетки и так и сяк выворачивали шеи, чтобы умудриться прочитать золочёную надпись на потёртом ко­решке книги.

— Пу-шкин, — шептал по слогам Владисур, просунув узкое лицо меж железных прутьев.

— Артиллерист какой-то, — попытался угадать господин из слабо знакомых.

— Да не, там впереди перед этими «пушками» ещё слово «ас» написано — втаскивая голову обратно в клетку, произнёс бывший главный советчик.

— Артеллерист и лётчик? Разве такое бывает? — разнервни­чался Преемник Третий, — а где у нас министры обороны?

Все шесть министров оказались в наличии. Они, пользуясь всеобщим замешательством, уже успели отнять у министров культуры их скамейку, поставили её между двумя своими, наса­жали себе на колени рублёвских и провинциальных писательниц повульгарнее и самозабвенно резались в «переводного дурака». Ординарцы замерли с бутылками и презервативами наизготовку.

— Да вас бы за такое наплевательское отношение к делу на­рода следовало бы поставить к стенке, — сокрушённо покачивая головой, произнёс Сталин и, пыхнув трубкой, добавил, — вон после меня всё чисто, ни министров, ни культуры, зато какая ли­тература осталась!

— Ты нас, усатый, стенкой не пугай, мы под ней по должности своей ходим, — смачно хлестанул картой о скамью министр Преем­ника номер пять, — а семёрочку трефовую не изволите ли, господа?

— А мы к ней червовою-с и в перевод, — отозвался главный воинский начальник переходного периода времён Преемника Первого и Второго, коммерческого вида мужчина с плутовски­ми глазами. — Мы-с только под мебельной стенкой изволили хо­дить, других, простите великодушно, и не видывали-с.

— Артиллерист тоже может быть асом, — загребая карты, высказался министр Третьего Преемника, — это значит, что классный стрелок, одним словом, бог войны!

— Да Пушкин это! — визгливо выкрикнул боровоподобный чиновник со смешной фамилией, ведающий деньгами кино, оби­рающий нищие библиотеки и клубы, а состояние своё миллиард­ное сколотивший на спекуляциях музейными ценностями и про­дажей народного достояния в частные закордонные коллекции.

— Да-да, непременно это Алексей Самуилович, наш демоградский поэт и уроженец, — угодливо поддакнул Шустрику его подельник по музейному бизнесу Пишипропаловский, слегка кособокий мужик с вечным шарфом вокруг шеи, который, как гово­рят знающие люди, он отказывается снимать даже в парилке.

— Александр Сергеевич! — захотелось с возмущением попра­вить музейщика, но осторожный Костоломский промолчал и принял­ся запоминать всё, что говорят окружающие, так на всякий случай.