Валерий Казаков - Холоп августейшего демократа

Эмитадора помнила этот инструктаж до мельчайших под­робностей, до пыли на подоконнике в комнате отдыха шефа, до запахов, звуков и даже своих на тот момент мыслей. Она помни­ла все свои дальнейшие действия, разговоры, ассоциации, пом­нила все три сеанса связи, последний был как раз перед тем ду­рацким выстрелом, который убил её. Смерти она испугаться не успела, просто солнце стало чёрным, а всё вокруг серым, мир лихорадочно закружился, образовывая гигантскую воронку, которая стремительно всосала её в себя. А потом погружение в пугающую своей бесконечностью пустоту. Свет пришёл неожи­данно, она поначалу его даже не заметила. Жизнь вернулась в тело громким бульканьем крови в пустых сосудах и артериях, хриплым и в начале с перебоями стуком сердца; неприятнее всего далось восстановление дыхания, грудь разрывалась от нестерпимо распирающей боли, хотелось кричать, но звука не было, а только сипящее дыхание и боль. Она постепенно прихо­дила в себя. Ей казалось, что тело словно висит в каком-то жел­товатом мареве, которое постепенно замедляет своё вращение и превращается в тёплый упругий свет. Было уютно и хорошо, ка­залось, что нет ни её самой, ни материального мира с его беда­ми и жестокостями, есть только невесомость и покой, вечный и безбрежный покой, из которого всё происходит и в который всё возвращается. Потом был чей-то взгляд, отстранённый и внима­тельный. Внутренне она содрогнулась и повернула к нему ещё незрячее лицо. Из белого клубящегося света на неё смотрели огромные серые глаза. Смотрели внимательно, не мигая, в них не было ни тепла, ни холода, ни любопытства, только внима­ние и непонятная, всеохватывающая сила. Сила, которая смог­ла сотворить невозможное, вернуть её в то состояние, что все мы привыкли называть жизнью. Долго ли это соприкосновение взглядами продолжалось, она не помнит, вдруг что-то словно щёлкнуло, и свет сделался не таким ярким, вращение прекрати­лось, и она стала опускаться. Вот и всё.

Очнулась Эрми на луговине у водопада. Глаза открылись с тру­дом и не сразу. Окружающий мир показался ей некрасивым и чу­жим, захотелось перестать дышать, чувствовать, видеть, побыстрее вернуться обратно, в блаженную лёгкость пустоты и ожидания пульсирующего света, однако, оказалось, что по своему желанию человек этого сделать не может, для этого он должен умереть.

А потом прибежали все, галдели, трясли её, тискали, щипа­ли, заставляли пить, есть и, самое страшное, говорить. Говорить Эрмитадора упорно не хотела и боялась, голос был совсем не её, она его пугалась и слышала словно со стороны, ещё тяжелее было жевать и глотать пищу, поэтому чтобы не обидеть заботя­щегося о ней Сар-мэна, она соглашалась пить чай и какие-то не­вкусные отвары. Тело постепенно вспоминало привычные дви­жения, позы, жесты, но вместе с тем внутри разрасталось что- то новое, ей доселе неведомое, и оттого пугающее. Женщина с удивлением отмечала в себе странные особенности, допустим, она не могла долго находиться на солнце, его тепло моменталь­но обращалось в энергию, и тогда её распирала необыкновенная жажда деятельности, а мышцы наливались свинцовой тяжестью и не свойственной ей ранее силой. С её физическими возможно­стями творилось чёрт-те что. Как-то, возвращаясь в юрту атама­на, она без особой надобности легонько пнула ногой здоровен­ный, с бычью голову, камень, а тот, словно волейбольный мяч, улетел далеко в сторону, благо, никого не зашиб. Потом, чтобы себя проверить, Эрми рубанула тыльной стороной ладони по до­вольно толстой берёзе, и та, как подрубленная топором, рухнула к её ногам. Или, например, беря в ладонь камень, она остере­галась раздавить его в пыль. Открытия эти нисколько её не ра­довали, но и, как ни странно, оставляли абсолютно равнодуш­ной, вроде, так и должно быть. Ещё одна странность поселилась в ней — привязанность к этому месту. Словно кто-то чужой еже­минутно напоминал ей о необходимости быть начеку, чувство­вать тайную и невидимую жизнь окрестных гор, в которых было сокрыто что-то очень важное и недоступное для её понимания. Были такие моменты, когда ей казалось, что она — обычный камень, каких вокруг разбросаны тысячи, что она просто часть этих угрюмых и гордых утёсов, бесконечных распадков и осы­пей, и что ей надо быть такой до определённого времени, до той поры, когда её сила и всё её естество понадобится для чего-то очень важного и ответственного. Эрмитадора с радостью пони­мала, что больше никуда она отсюда не уйдёт, а будет всегда здесь, и этот подлунный мир станет её вечностью, её всепогло­щающей бездной, и ради этого она готова была терпеть ставших ей в одночасье неинтересными людей, наивных и глупых, не по­нимающих своего истинного предназначения. Сар-мэн раздра­жал её меньше всех, почему, она не понимала, а когда, выспав­шись, он потащил её в свою походную юрту, принялся целовать, шептать какие-то глупости и от нетерпения рвать на ней одежду, она, не зная зачем, повиновалась ему, а потом так вошла во вкус, что несколько раз заставила удивлённого мужика повторить то, чего он так хотел от неё вначале.

— Ну, ты даёшь, Эрмик! — восхищённо прошептал вконец обессилевший атаман, засыпая сном молотобойца, вернувшегося вечером из кузницы.

Эрмитадора с удивлением отметила, что «это» осталось в ней таким же желанным, как и у той, прошлой, теперь уже да­лёкой и не всегда понятной ей Эрми. Удивительно, но близость с мужчиной, как и долгое пребывание на солнце, заряжало её но­вой энергией и требовало какой-то немедленной деятельности. Прикрыв одеялом наготу атамана, она оделась, вышла из юрты, бесцельно побродив по лагерю, набрела на дровосеку, обрадова­лась, и, взяв в руки топор, принялась колоть дрова.

За этим занятием и застал её Макута-бей со своей спутницей. Бабка внимательно осмотрела странную девку, легко машущую тяжеленным колуном с неподъёмными даже для мужиков пих­товыми кругляками, словно сухонькой хворостинкой, покачала головой в выцветшем платочке и засеменила прочь, что-то шепча себе под нос.

— Ну и чего, тётка, скажешь? — нагнал её Бей. — Взаправ­дашний она человек или нежить?

— Ихняя она, ихняя! Токмо не ведомо мне, в чём сгодиться ей назначено, однось я те скажу, мил человек, не перечь ты ей для своей же пользы. Ох, и недобро будет тому, кто супротив ейной воли затеет сотворить чего непутнего! А лучше бы вы, голубы мои сизые, ступали бы себе по домам, покедова живы и здоровы, нечя вам тут мозолиться. Коль оне её здеся поставили, то уж, видать, всё и сами знают, что да как. Так где ж твой хвалёный чай, племяш? — тётка задумалась, замедлила шаг, нагнулась, со­рвала какую-то былинку, повертела её в руках, и обернувшись к Макуте, добавила: — А мот, ты и прав, для подстраховки и вам след тутать поторчать энту ночку, пока всё сокроется. Вестимо, бережёного бережёный бережёт. Всамделешно давай-ка чаю, да пойду я. Вишь, солнечко на насест мостится, мой путь-то не бли­зок, а водица шибко там нужна.