Валерий Казаков - Холоп августейшего демократа

«Сначала заартачилась Машка.. — нет, это не он вызвал к жизни только что мелькнувшие слова, это они сами, не спросясь, опять полезли в голову. — Потом дебильного коня какая-то лес­ная тварь испугала. Хорошо хоть на поляне из седла вылетел, а не на этой козьей тропе, а то бы уже догонял свою любу в небесах. Да что же ты на этом дурацком слове, словно на хромой кобыле скачешь: любил, не любил? Детский вопрос, словно считалка: «У попа была собака, поп её любил.» Тьфу ты, чёрт! Любил — не любил, чего теперь гадать! Просто слишком сильной занозой за­стряла в душе её девственность. Смешно сказать, но при всей моей бурной жизни, она оказалась первой, которую я сделал женщиной. Вот из-за этого и весь мой бзик, может, потому я и перегнул палку? Что на меня тогда нашло? Это же надо — камнем по голове.

... Ладно, хватит, успокойся, надо о другом, о дороге и о сво­ём спасении думать, а не сантименты разводить. Бред какой-то! На халяву графом захотел стать! Стареть, я, наверное, начал, от этого и развожу всякую канитель. Хотя что удивляться-то, ведь я впер­вые убил человека. Просто так, взял. и камнем по голове ... а ведь перед этим ласкал эту голову, целовал ещё пахнущие кашей губы, а потом взял и. А чего ты собственно от себя хочешь? Тебе под сорок, а девке восемнадцать, и она, как сладкая, согретая родитель­ским солнцем ягода, готова ко всему на свете. Чтобы делал любой мужик, окажись на твоём месте? Рвать надо вызревшую клубничку, пока другие не полакомились. Ведь не только меня к ней тянуло, но и она летела навстречу всему этому с ещё большей охотой. Нет, мы любили друг друга, ведь если такой порыв — не любовь, тогда что же такое эта любовь? Конечно, может, и не надо было её ... но что случилось, то уже случилось. Наверное, прав был дед: излишняя образованность ведёт к расслаблению воли. И трижды прав Авгу­стейший, упразднивший чтение и все эти дурацкие экзамены по литературе, от них только душевная гниль и сумятица в голове. Вся нация, все сословия приведены к великому единству, все до едино­го — холопы Августейшего Демократа, все, включая родителей и детей самого Преемника. Холопу претит быть интеллигентом, а ты сопли распускаешь. Не любовь ты убил свою, а прекратил дея­тельность потенциального врага, ведь ты только представь, какой переполох она подняла бы среди бандитов! А те бы, чего добро­го, бросились противиться исполнению воли Москвы. И представь на минуту — Августейшему доложили бы, что в этом преступном акте непосредственное участие принимал ты — его сатрап, после­дователь, дворянин! Ужас, это же конец всему твоему роду! Долг, свой долг как верный холоп Августейшего, ты исполнил. А потом подумай, голова ты садовая, чему она, такая упрямая ослица, могла бы научить твоих детей?»

Енох не на шутку разволновался от разыгравшейся внутри бури. Всё в нём плясало и прыгало. Он впервые в жизни почти ненавидел себя, и только спасительный круг служения Державе продолжал удерживаать его на поверхности.

«Ну ты ещё возьми да заплачь, покайся и вернись назад, что­бы вместе со всеми поджариться на ядерной сковородке! И даже этот подвиг в глазах всех твоих колег и начальников будет выгля­деть предательством, а вот спасение себя и помощь в исполнении воли Преемника воспримутся светом как явный подвиг.

Придя к такому, даже его самого удивившему выводу, Енох вздохнул с явным облегчением. Ему даже показалось, что уши­бленное колено меньше болит, и идти стало легче, а главное, на­зойливый шум воды остался где-то далеко внизу, позволяя луч­ше слышать и, в случае опасности, успеть выхватить из-за пояса нож или сигануть в кусты.

Выполнение долга перед державой и её властелином всегда есть та удобная ширма, то есть, простите, тот святой повод, за который при желании можно спрятать любое своё преступление и любую подлость. Подлунный же мир, не человеком созданный, про эту ширму не знал и жил своей, лишь Богу ведомой жизнью, а в ней за всякое дело, плохое или хорошее, неизбежно полага­лась ответная реакция, ничем и никем не обусловленная. Всё происходило как бы само собой.

Огромный с седым загривком медведь, словно гиганский осколок ожившей скалы уже с полчаса крался за ничего не по­дозревающим человеком. Надо сказать, что в мире нет более коварного зверя, чем чулымский мишка. На какие только па­кости он не идёт в своём вечном противостоянии с людьми, так бесцеремонно нарушающими его привычный мир. Одна­ко, что бы ни придумывал венец творения для утверждения своего господства в тайге, хозяин этой самой тайги всё равно оказывался хитрее. С медведем в своей ненависти к человеку могла посоревноваться разве что его недалёкая родственни­ца — россомаха.

За Енохом Миновичем крался не обычный горный мишка, вышедший поутру половить рыбы в ручье и случайно встретив­ший человека, за ним, набычившись и широко раздувая ноздри, беззвучно ступал особый медведь, уже не первый год знающий сладковатый привкус человечьего мяса. Слюна в предвкушении лакомства текла из его временами беззвучно щерящейся пасти, но зверь почему-то медлил, может, тешил свою охотничью удачу, а может, желал полюбопытствовать, зачем этот лакомый кусок направляется прямиком в его берлогу, которой вот уже лет во­семь служила глубокая пещера, уютная и сухая; именно к ней и вела едва заметная тропа, на которую непонятно почему свер­нул человек с наторенной дорожки, петляющей у ручья.

Почти рассвело. Вдруг Еноха насторожил неприятный запах, казалось, эта липкая вонь неестественно плавает в утренней не­бесной чистоте. Когда-то давно он вроде бы чувствовал что-то подобное на одном из дедовых заводов по изготовлению костной муки. Енох остановился, только сейчас заметив, что дорожка, по которой он шёл, давно кончилась и обратилась в едва примет­ную тропку. Он обернулся и. остолбенел от неожиданности. Буквально в полуметре от него, скалясь зловонной желтозубой пастью, стоял огромный лохматый зверь.

«Наверное, это от него так воняет... »

Это была последня осознанная мысль, которая пришла ему в голову.

Со страшным рёвом медведь поднялся на задние лапы и всей тяжестью своего полутонного тела обрущился на несчастную жертву. Еноху было нестерпимо больно, свёрнутая шея ещё как- то связывала голову с обращённым в сплошную боль телом. Зверь с утробным урчанием разворотил человеку живот и лако­мился тёплыми кишками.

33

Машенька приходила в себя трудно. Не выдержав напряже­ния и свалившейся на неё ответственности, Дашка всё же спро­вадила Юньку к барыне, чтобы поведать той всю правду, и те­перь со страхом дожидалась её приезда. Сидела она с молодой барынькой неотлучно и корила себя, как могла.

В углу Макутиного будана, который переоборудовали под больничную палату, на простой колоде, казалось, дремала с открытыми глазами Эрмитадора, но время от времени она, словно большая птица, с протяжным вздохом подхватывалась с места, подходила к больной и подолгу водила руками над её забинтованной головой и рукой. Со стороны казалось, что она просто гладит свою подругу из сострадания, но Даша, уступая Гопс своё место, видела: та напрягалась с такой силой, что жилы на руках, шее и лбу наливались кровью, а пот на лице выступал, словно крупная роса. Гопсиха что-то при этом шеп­тала, но слова были какие-то непонятные, нездешние. Един­ственное слово, какое Дашке удалось разобрать, было «тара», но что это значило, она не знала, а спросить онелюдимевшую девку боялась.