Виктор Пелевин - Любовь к трем цукербринам

«Он, вообще-то, — отчетливо и медленно думал Кеша, — вещает даже менее убедительно, чем террористы из киносериалов. Точно так же громит цивилизацию, ее обычаи и нравы, ссылаясь на величие золотого века. Так его коллеги обычно называют эпоху мусульманских завоеваний… Слушать его неинтересно — он не говорит ничего нового. Куда более острую критику современного общества можно найти, например, в лекциях Яна Гузки. Разница в том, что Гузка не убивает людей».

Густо, как майонезом, приправив эту мысль презрением, Кеша понял, что глядеть в белую пустоту ему даже нравится. Он словно стоял в одиночестве перед снежным полем, над которым недавно утихла метель. Сестричку занесло сугробом — наверно, уже навсегда…

Приложение, кажется, заметило, что Кеша не смотрит на Караева — и вернуло кресло с террористом в самую середину его поля зрения. Надо было зацепиться взглядом за что-то другое.

Кеша поглядел вниз, и бубнящий свою загробную пропаганду Караев опять исчез. Ракурс головокружительно переменился, и Кеша снова увидел смешных нарисованных овечек, таскающих красные одинаковые кирпичи. Они успели наполовину построить из них вполне симпатичный круглый домик, похожий не то на пенек, не то на первый этаж башни. Если все время смотреть на овечек, понял Кеша, не будет видно Караева…

«А ведь Караев придумал и нарисовал этих овечек, — проартикулировал он новую мысль. — И все кирпичики, и домик, который овечки строят. Самое жуткое в том, что овечки мне даже нравятся… Значит, мне близка какая-то часть души убийцы. И я — пусть хоть в чем-то незначительном — устроен так же, как террорист…»

Кеша сосредоточился и испытал раскаяние и горький стыд.

Мысль была красивая и долгая, богатой архитектуры — но ее market value размывалась тем, что в ней отсутствовала новизна. Такой тип личного покаяния хорошо всем знаком из исторических программ, и слишком заводиться не стоило.

Кресло с Караевым снова переехало в центр поля зрения, вытеснив овечек — видимо, террористическое приложение отслеживало движения Кешиных глаз не хуже мелкой сестренки.

— Несколько слов о тебе, Ке, — продолжал Караев. — Как я уже сказал, ты причинил мне много боли своим разнузданным нравом. Сам того не зная, ты превратил мою жизнь в ад. Дело в том, что около года назад со мной случился инсульт, и половину моего тела парализовало. Твои ласки после этого были особенно отвратительны. Они вышли за пределы физически переносимого и стали ежедневной мукой — но я не мог изменить алгоритм, зажигающий над моей головой красное сердце, не вызвав подозрений у системы. Начались бы биологические тесты на менопаузу, и устаревший софт моих планшетов мог не справиться с потоком запросов. Мне приходилось терпеть. Я мог действовать только одним способом. Я взломал твой фейстоп, Ке, и стал посылать тебе знаки своего омерзения и боли. Я атаковал позорный фетиш, который ты натягивал на меня поверх моей социальной маски. Я покрыл его синяками и царапинами, я заставлял его презрительно хмуриться в ответ на твои ласки, я показывал его тебе в кошмарах — но все это лишь раздувало твою похоть…

Кеша попробовал осторожно отвратить свой взор от Караева — так, чтобы движение глаз было плавным и замедленным.

Это получилось. Он опять увидел овечек. Они уже достроили свой круглый домик — и теперь, собравшись вокруг, раскрашивали его зажатыми в зубах кисточками в серебристый металлик. Такие домики, с грустью подумал Кеша, никогда на самом деле не строили. Они существуют только на детских рисунках… Наверно, Караев был очень одиноким человеком…

Но тут же он поймал себя на том, что чуть не провалился в подобие симпатии к террористу — а такое чувство нельзя шэрить ни в коем случае. Всегда найдется какая-нибудь климактериальная клизма, которая поднимет вой на дрим-шоу. Правильнее всего было со скорбным достоинством дожидаться решения своей судьбы, глядя на террориста с омерзением и закипающим гневом…

Кеша испуганно сглотнул — и подумал, что стал слишком уж самонадеянным: еще не знает, чем кончится эта история, а уже шэрит, так сказать, шкуру неубитого медведя. Как бы его самого не расшэрило в клочья…

Но шанс нельзя было упускать.

— Мне все сложнее становилось удовлетворять твои растущие прихоти, — продолжал Караев. — Последней каплей стал тот день в кинозале, когда ты подверг меня очередному надругательству под лживый правительственный фильм о моей великой работе, который я вынужден был смотреть вместе с тобой. Такого double penetration [14] двойное проникновение. вынести я не смог. Я отчетливо осознал в тот миг, что хочу уйти из жизни, давно уже ставшей для меня мукой. Возможно, дисциплина и воля помогли бы мне пережить этот кризис, как случалось не раз. Но в тот день во мне словно треснуло какое-то закрашенное черной краской стекло — и в мой ум ворвался свет.

Кеша глянул на опции — «что произошло?» и «что случилось?». Но вместо этого он сказал:

— Я все еще слушаю тебя, палач. Хотя это дается мне нелегко.

— Ты все время пишешь на Стене Доверия «FUCK THE SYSTEM», — продолжал Караев. — И думаешь, глупый, тебя никто не видит. Один раз я даже не выдержал и попытался тебя вразумить несмотря на риск. Я хотел объяснить тебе, что это система трахает тебя, а не наоборот. А в результате… В результате, Ке, я сам понял совершенно неожиданную для себя — и страшную — вещь.

Кеша поднял глаза на опции — он не сомневался, что приложение следит за его глазами. Но вместо предложенного в двух вариантах вопроса «какую вещь?» он с размеренным достоинством сказал:

— Я не тюремный психиатр, чтобы ковыряться в мыслях убийцы…

— Я понял, что ничем не отличаюсь от тебя, — продолжал Караев. — Всю свою карьеру террориста я считал себя единственным, кому удалось трахнуть систему. Вынуть из себя ее провода. Стать свободным живым человеком среди тотального небытия… Но после того как я написал тебе ответ на Стене Доверия, мне приснился один удивительный сон…

В опциях появились две версии вопроса «какой сон?», но Кеша вместо этого сказал:

— Поразительно, что убийца вообще может спать.

— Я встретил во сне мудрого улема, — продолжал Караев. — Он спросил меня: «Как ты живешь, Бату?» Я объяснил, что меня до сих пор не могут поймать, но дважды в день подвергают позорному унижению, наряжая японской школьницей. Улем вздохнул и сказал: «Мне кажется, Бату, где-то в анализе ситуации ты совершил ошибку». — «Почему?» — спросил я. «Ну представь, какая у тебя будет эпитафия: „Мир ловил меня, но не поймал. Но все равно *** [15] Слово на букву «е», глагол в прошедшем времени. — Примеч. авт. два раза в день“». Я почувствовал обиду и ответил так: «При всем уважении, мудрый улем, мне неважно, какая у меня будет эпитафия в вашей голове. Мне и в своей проблем хватает…» Но в моей душе что-то разладилось.