Раймон Руссель - Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

Расскажите мне о себе, сказал я Бену. Родился в срачи, и мало шансов, что из нее когда-нибудь выберется, надерзил Форте. Пусть он расскажет об этом, произнес я в пространство между пациентами. Постоянно оказывалось, что я иду наперекор направленности детства, сказал наконец Бен. То есть, подсказал я. То есть, передразнивая, протянул он, детство было драпировкой, которой мои неослабевающие усилия ее сбросить придавали судорожность. Тенями Эль Греко. А потом пришла полная опасностей полночь полового созревания, его интонации выдавали взгляд искоса, словно он подозревал, что потворствует моим самым низменным инстинктам. Конечный результат, пробормотал я, отказываясь преподносить ему в подарок эти инстинкты, хрупкую амальгаму любопытства, хихикающий страх. Конечный результат это взгляд в прошлое, улыбаясь, сказал он. Каждая схватка с драпировкой ныне холима и лелеема, как звезда среди пыльцы на небосводе взгляда в прошлое. Только то и помнишь, что сделал плохо, на грани неделания чего, этого с начала и до конца безрадостного деяния, извечно себя находишь. В чем же заключалась проблема, Бен, подколол его я. Было ясно, что он не собирается выдавать подробности. И это меня вполне устраивало, ибо меня интересовали не столько подробности, сколько его — их — реакция на мою до подробностей жадность. Поскольку Форте быстро заснул — его, очевидно, утомила рутинная реабилитационная канитель, — Бен почувствовал себя достаточно свободно, чтобы упомянуть о миссис Фолл, миссис Эвфемии Фолл. Мать? жена? вопросительно посмотрел я. Кому что нужно, сказал он, отворачиваясь к оконному стеклу за глотком сумерек. Нет, серьезно, настаивал я. Серьезно, сказал он, я должен заслонить ее от таких, как вы. Хотя она никогда не поблекнет, даже поднимись мы на вашего брата. Таких же, как вы, надутых, распелся он. Пока я, нанизав на кортик указательного пальца его грудину, искал свое подразумеваемое брюхо, он сказал, Что бы она там ни углядела в такой харе, как я.

Я отказываюсь предаваться воспоминаниям, поведал он мне. Воспоминания, да будет вам известно, это материнское молоко застоя, но вряд ли спокойствия, о котором застой униженно молит. Он покачал головой в ответ на то, что в полной уверенности относил на счет моего самодовольного непонимания. Очевидно, я слишком походил на остальных членов персонала, каковые в своей безудержной погоне за данными не признают, невпопад и всегда в нелестном для себя свете улыбаясь, что те вредоносны.

Я старался не принимать его мысли за чистую монету. Говорил себе, что ущербность кроется не в мыслях, а, скорее, в его отдаленности от этих мыслей, тщательно разработанных в качестве приманки, в качестве наживки. Переводя свои чувства в мысли, он всякий раз сводил эти чувства к нулю. Я был уверен, что ему хватит на всю жизнь запасенных мыслей подобного рода, наложений негодных слов, наложений одновременно топорно расчисленных и бредово случайных, отложенных в сторону как раз для тех случаев, когда, как сейчас, требовался отток. Меня подмывало сказать, Ваши проговоренные мысли — небосвод случайных наложений. Но я сдержался. Не моя работа судить, не моя надевать смирительную рубашку.

Так как он стоял на своем, становилось все яснее и яснее, что он пытается вырвать в нашей схватке нечто большее, нежели простую реабилитацию, простое спасение. Спасена, в конце концов сознался он, может быть любая собака. Зная, что у него выведывают подробности, он мучил мою жадность до кровопролития при разработке мыслей. Позвольте определить эти мысли просто-напросто как подробности негодного типа. Мне стало интересно, не были ли эти мысли, как своего рода строительные блоки, задействованы в строении, в лабиринтах чьих чуланов и схронов мне ни при каких обстоятельствах не гарантировано убежище. Снаружи, в бесстрастно замысленном саду он сказал, Вы хотите знать мои чувства. Но их не знаю и я сам. Я знаю о них. Я никогда не могу отступить чуть-чуть в сторону и сказать, Вот, я почувствовал боль. Или, вот, я почувствовал печаль. Мы до глубокой ночи парировали опускаемое, прорехи в речи друг друга. Не то чтобы мы остались равнодушными перед вторжением на заре лохмотьев румянца прозрачного убранства, опаленного высокопарно продвигающимся светом. Я пытался извлечь впечатления. Был на грани мольбы о словах. Мне следовало подготовиться к своим коллегам. Немалый труд — внезапно подняться до гибкого общения с товарищами по профессии после ночи перед казнью. И тем не менее я знал, что пребываю в счастье, будучи готов подытожить свое челночное колебание между пациентами и персоналом. Такое положение дел более чем какое-либо другое позволяло мне расширить свои горизонты. Но стоило мне скрыться с его глаз, как я понял, что во имя исцеления другого должен отказаться от воссоединения со своей самодовольной ровней. Я следовал за ним на расстоянии. Казалось, он колебался, куда смотреть, припустив к лесу, лесу пней. Где же возможность увернуться, вопрошали, казалось, его жесты, в несмотрении назад, на прослеживающие меня тучи, или в незаглядывании глубоко в черные глаза тех, кто выдвигается, чтобы столкнуться со мной лоб в лоб. Или в собственном превращении в бездонную в своей легковерности жертву подобного конфликта между мыслимыми возможностями. Я заметил, что он несет под мышками какие-то пожитки. Он нес их так, будто они были достойны оказаться при надобности выброшенным балластом. Он упал. Я… ощутил эмоцию. Но в первый раз слова охватили и подавили эту эмоцию до того, как она родилась. Слова послужили наброском некоей новой эмоции, за испытание которой я и боролся, когда боролся за то, чтобы идти нога в ногу. Будущее, мое будущее, уже полнилось провалом принять эту новую эмоцию, продиктованную случайными наложениями слов, и искупить брешь между старым и новым, не лишенную сходства с брешью между тучами перед ним и тучами позади него. Мы вошли в лес. Я боялся, что меня примут за Бена — даже в этом лесу, удаленном от любого жилища. И тем не менее внезапно обнаружил, что воплощаю его, — всякий раз, когда чесал себе шею или взмахивал руками, я присваивал его бледность, его жесткую оболочку, терзаемую подавлением всплеска, оттоком. Не прятался ли он за стволом, не оставался ли где-то между стволов. Я видел, что он старается не оставить никаких сомнений в том, что теряет по пути вещи. Я подобрал расческу, лопату, карандаш. Четою каждому отпечатку ноги служило то или иное отложение. Я не мог не верить, что он роняет предметы, чтобы позднее иметь возможность их подобрать, иметь определенные основания помимо неумолимости сигнала к отбою для того, чтобы вернуться по своим следам. Когда мы едва ощутимо коснулись друг друга на благоухающей осенними туманами прогалине, у него уже ничего не осталось. Все промотал, сказал он, охваченный гордостью. Он пытался пойти дальше. Но всякий раз, начиная, останавливался и хотел начать вновь.