Раймон Руссель - Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

Он кашлял и ворочался, и сны его спазм за спазмом озарялись набросками того, что они там, в игрушечном магазине, должны о нем думать, о взрослом мужчине, главе семейства, возвращающем то, что обязывает его вернуть закон. Игрушки были исторгнуты из агрегата, необходимого, чтобы обходиться с ними дома, пустить их в ход. Игрушки находились в стенном шкафу. Но, пусть и в безопасности там, где сын их не достанет, означало ли это, что та или иная игрушка не продолжала, оставаясь в то же время по-прежнему внутри агрегата, мурлыкать. Обычно взаимоисключающие, действия уже не были таковыми теперь, когда речь шла об отцах и детях или, скорее, об отцах разоблаченных, застигнутых за своими делишками уже давно что-то подозревающими сыновьями, все еще, однако, не уверенными, что же они на самом деле разыскивают.

И потому он то и дело вставал, чтобы проверить, но не постоянное присутствие игрушек на самой высокой в доме полке, ибо это расположение не исключало их — игрушек — постоянного присутствия, мурлыкающими, в щели агрегата, отведенной в гостиной для любой данной игрушки. И потому он то и дело вставал, чтобы проверить неприсутствие игрушки в просторной мохнатой щели агрегата. Но, проверяя это, он, казалось, ни разу этого не проверил или сделал что-то существенно меньшее. Казалось, он саботировал любую возможность проверки в некоей неопределимой точке ближайшего будущего, рассвета в городе. Но подобному неудобству удавалось мгновенно подавить тревожные спазмы, по обычаю предуготовляющие возвращение игрушек и встречу с их дел мастером, теперь уже мастером его удела.

Забрезжил день, хмурый и синюшный. Для него выходной, никакой работы, только моросящий дождь, только лекало порожденных самим собой задач, дабы устрашить праздность, определяемую отсутствием задач, навязанных извне. Он снял игрушки с полки и, когда наконец жилище опустело, зашагал с ними через футбольное поле к станции подземки. Он уселся на скамью на футбольном поле, где так часто играл его сын, а он, хотя для его неохоты не было ни малейших причин, всегда отказывался прийти на это посмотреть. Он уселся и вынул игрушки из тайника их оболочек, чтобы убедиться, что взял все до одной, ибо их было несколько. Он снова и снова и снова пересчитывал игрушки, стараясь не отвлекаться на их мертвенно-бледные поверхности. А потом разложил обратно по таящим их оболочкам, а тайники эти обратно в сумку, неотличимую от любой другой, на редкость не отличимую, на редкость. И пошел дальше по футбольному полю, вдоль реки, от которой несло сернистыми стоками. Одинокий буксир, втайне, для знатока, зеленый, хотя для неопытного взгляда синий с белым — Он, отец, хотел, чтобы кто-нибудь мог как можно дольше удержать его на этом футбольном поле у реки, наделяя абсолютнейшей новизной отсутствие бутафории, его зимний стаффаж. Он, отец, хотел, чтобы что-нибудь спаяло его навечно с очертаниями поля, и с рекой поодаль, и с сернистой оболочкой этой реки поодаль.

Но затаивание всех игрушек в их оболочках и всех этих тайников в их сумке отнюдь не доказывало, что игрушки не оставались по-прежнему дома, в расселине щели агрегата, просто дожидаясь, пока их по возвращении из школы не обнаружит сын, с ранцем за плечами, с жевательной резинкой во рту, обычный парнишка, которому незачем, которому абсолютно не обязательно тревожиться из-за грехов игрушек его отца. Не было никаких гарантий, что игрушки, все до единой, не оставались по-прежнему дома, на самом подходящем, чтобы сын мог вернуть их себе, месте.

Как он страшился момента возврата игрушек игрушечных дел мастеру, момента контакта с самодовольными маленькими личиками мастеров, враждующих друг с другом, но никогда не отказывающихся попаразитировать на каком-либо, по всей вероятности, общем враге, изобличенном с похвалами этой чудовищной склонности в их кругу. Как он ненавидел заговорщицкие взгляды поверх прилавка, но не, вопреки их убеждению, поверх его головы. Ведь они полагали, что тот, кто до такой степени поглощен подобным количеством игрушек, должен быть своего рода толстеньким коротышкой, во-первых, чтобы хотеть их столь много, либо же из-за непотребства в отношении себя же, вытекающего из того, как не по делу он обходится с таким их количеством. Возможно, дело было даже не в количестве игрушек. Но он должен был воздерживаться от предположения, что другие разделяют его веру в то, что число взятых игрушек каким-то образом умеряет постыдность той деятельности, которой они наслаждаются. Игрушечной деятельности.

Как он, отец, страшился возвращать игрушки, страшился ожидания, пока они не проверят, что все игрушки на самом деле нетронуты, столь же без изъяна, как и когда их брали напрокат, днем раньше или несколькими годами, в полную опасностей полночь полового созревания. Но теперь, теперь он видел это под безлистными катальпами на футбольном поле: его единственная гарантия, что все игрушки будут возвращены, то есть что они уже не на самой верхней в доме полке, или в туалете, или в сокровенной мохнатой расселине щели в агрегате, — единственная гарантия способна произрасти из затянувшегося присутствия при совершении ими — мастерами — преступления, при безжалостном обследовании тела игрушек. Тем самым действие, которого он более всего страшился и часто не мог дождаться, чтобы сподобиться ему полностью (воображая, когда он бежал их, что слышит насмешливые проклятия этих мастеров в адрес его сентиментальной уклончивости), — то самое действие, которое он более всего ненавидел… являлось действием, которым он сейчас более всего жаждал себя заверить, что ему удалось успешно утаить, далеко от его сына-школьника, все улики, все вопиющие улики своих бедствий. Тем самым такова и должна быть цель игрушечной жизни — создать эти сдвиги в перспективе, то есть значения, — по возможности на футбольном поле, оголенном, лишенном всякого цветения и в лучшем случае насаженном на немногочисленные обрубки катальпы. Только благодаря игрушечному действию и может единственное событие — встреча — наконец получить противоположную валентность. Теперь он предвкушал встречу, которой среди всех, вносящих свою лепту в игру с игрушками, опасался более всего. Теперь он предвкушал общение с мастерами, самодовольными маленькими мастерами, или, скорее, «предвкушал» имело новое значение, опрокинутое значение. Теперь он надеялся, отец надеялся, продлить то самое событие, которого он более всего страшился и которое стоило ему стольких бессонных минут. Встреча с его мастерами была решающим, подтверждающим завершением ночи разгула, всего-навсего галлюцинации вне контекста подобного завершения. Если бы он купил эти игрушки, а не взял их напрокат, ни о каком предвкушении не могло бы идти и речи, и тем самым он мог бы в конце концов перевести в другое русло то неистовство, которое теперь было посвящено обузданию ужасающего предчувствия их, мастеров, презрения, — куда-то еще, далеко-далеко-далеко от всего, что бы ни превращало игру в игрушки в подлинное действие. Он мог бы, живя игрушечной жизнью без преимуществ смирительной рубашки возврата, в конце концов сам превратиться в игрушку, ставшую предметом пересудов в биржевом зале.