Раймон Руссель - Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

Сводная сестра киберпанка и прямая наследница Жоржа Батая (см. «Мою мать»), лихачка на «харлее» и тату-стриптизерка, порнограф и поэт, Кэти Акер — самый terrible из всех fucking enfants сытой, до тошноты сытой Америки. По-русски говорят: баба с яйцами. Здесь нечто куда более крутое: писатель с пиздою. Ее проза, похоже, пока почти не переводима на русский из-за непроработанности его обсценных ресурсов. Позднее эссе и вступление к последнему роману — так, почти беспиздная безделка.

Бескомпромиссной Катюша осталась и перед лицом чудовищно жестокой смерти. Мир праху ее.

†1998.

Ребенком я хотела только одного — быть пиратом. Достаточно смышленая, я знала, что это невозможно.

Я не могла посылать людей за борт; не могла упиваться более причудливыми и чудесными, чем увиденное мною в детских снах, зрелищами; не могла жить среди выстуживавших бы мои губы морей, чьи живые и мертвые обитатели выламывали бы мне кости; меня не могли вздернуть на нок-рее.

— Все потому, — заявила я, — что мне не дадут родители. Если бы только они умерли, я смогла бы сделать все, что захотела, я могла бы сбежать на море.

Я не могла убить своих родителей, потому что не могла себе представить, как их убиваю. В моем мире не было ничего сколько-нибудь похожего на убийство родителей. Да и пираты — отнюдь не те люди, что поубивали своих родителей, ведь у пиратов родителей нет. Я была умна, как крыса, и потому нашла другой путь, чтобы стать пиратом. Отлично зная, что все решения в нашей семье принимает мама, я пришла к заключению, что не была пиратом из-за того, что она мне не позволяет.

Я рассуждала: будь она картой, она и ключ к моему закопанному сокровищу.

Я рассуждала: такова уж моя мама; это женщина, которая любит смеяться и никогда не веселится. Она хранит супружескую верность мужчине, который для нее не очень-то что и значит, который потакает всем ее взбалмошным капризам.

Я рассуждала: если моя мать вступит в незаконную связь с красивым, умным и злокозненным мужчиной, она узнает, что такое счастье, и поймет, что я в нем нуждаюсь, она разрешит мне стать пиратом.

Изо всех своих девчоночьих сил я молила живущих в море мертвых пиратов сделать так, чтобы моя мать влюбилась в опустошительного мужчину.

Тогда-то я и узнала, что никогда не стану пиратом, потому что я девчонка.

Я не могла даже сбежать зевакой, как Герман Мелвилл.

Едва родившись, я была мертва. Мир моих родителей, мамаши-командирши и слабого отца, мир, в котором я должна была носить белые перчатки и подтягивающие, хоть я и была кожа да кости, живот трусы, был мертвым миром. Ну а пираты, живя в мире живом, веселились. Поскольку пираты жили в моих книгах, в мир книг, единственный живой мир, который я могла найти, я и бежала.

Я так и не покинула этот мир.

Я уже не ребенок, и я все еще хочу быть, жить с пиратами.

Ибо хочу вечно жить среди чудес.

Разница между мною ребенком и взрослой только одна: будучи ребенком, я жаждала отправиться, чтобы среди них жить, на поиски чудес. Теперь же я знаю — насколько могу что-либо знать, — что путешествовать в поисках чуда и есть чудо. И, стало быть, нет особой разницы, на самолете ли я путешествую, на лодке или в книге. Или во сне.

Я не вижу, ибо для этого нет я. Пираты знают это.

Есть только видение, и, чтобы видеть, нужно быть пиратом.

Когда я была ребенком, я знала, что моя оторванность от пиратства как-то связана с тем, что я — девочка. С полом. С тем, что я нахожусь в мертвом мире. Значит, пол как-то связан со смертью. А не со зрением, ведь видеть означало отличаться от мертвого. Видит глаз, а не аз.

Но мало жить в книгах. Чем старше я становлюсь, тем более этого не хватает. Я хочу найти тело. В своей книге «Этот не единственный пол» Люс Иригарай говорит, что мужчины видят не так, как женщины. «Женщина наслаждается скорее прикосновением, а не взглядом, и ее вхождение в господствующую оптическую экономику опять же означает предписание ей пассивности. Если ее тело оказывается тем самым эротизированным […], то половые органы представляют ужас ничего-не-видения».

Джудит Батлер, говоря о теле (и тем самым об акте видения) в своем обсуждении деконструкции, которой Иригарай подвергает платоновского «Тимея», рассуждает следующим образом: «Наперекор тем, кто в качестве необходимой предпосылки феминистической критики провозглашает неустранимую материальность тела, я утверждаю, что эта столь ценимая материальность вполне может устанавливаться путем исключения и принижения всего женского, что для феминизма глубоко проблематично».

Если мы собираемся говорить о поле, первым делом нам надлежит тело локализовать, мы должны разобраться, есть ли тело или нет и не является ли оно всего-навсего материалом. Далее Батлер рассуждает, что, если материальность должно рассматривать как основу тела и тем самым пола, прежде всего нужно задаться вопросом, является ли материальность основанием. То есть требуется найти такую метафизику, в качестве основания которой пребывает материальность, а вместе с ней — и политические интересы и цели, к этой метафизике приведшие:

«Если означаемое как предшествующее значению тело является результатом означивания, то миметический или репрезентационный статус языка, гласящий, что знаки следуют за телами как их необходимые зеркала, вовсе не миметичен».

Я хочу вернуться к этому ключевому утверждению, когда в конце своего эссе буду говорить о языке.

Батлер переходит к доказательству, что уравнение между (женским) телом и материальностью, как и называемое мужским/женским замыкание, покоится на исключении женщин. «Фаллоцентрическая экономика […] порождает „женское“ как себя основывающую внеположность. Материя — место, из которого женское исключено». Женщины исключены и как неуместные, и как неимущие.

В своем «Тимее» Платон подразделяет порождение на три части — процесс порождения, в котором имеет место размножение и «благодаря которому порожденное оказывается естественно порожденным подобием». Исток или родник порождения связан с отцом; приемлющий принцип — с матерью; опосредующая природа — с ребенком. Дитя похоже на отца, ибо они оба обладают способностью к мимесису. В то время как женщина, получатель, меняться не может, ибо не имеет формы и тем самым не может ни быть названа, ни обсуждена.

У нее нет сущности, ибо все, что суще, сподобляется, согласно Платону, формы.

Я знала это, будучи ребенком, прежде чем прочла Платона, Иригарай или Батлер. Что как девочка я была вне мира. Меня не было. У меня не было имени. Для меня язык являлся сущим. Для меня в язык не было входа. Как во вместилище, как в утробу, по Батлер, в меня можно было войти, но я войти не могла — и тем самым не могла ни иметь в мире смысл, ни в него его внести.